— Вот моя почти белая жена.

Над сыном:

— Вот мой почти белый сын.

Поднялся во весь рост:

— А я почти белый человек, муж и отец… И премьер-министр водевильного государства. Все почти и ничего целиком. Мои гынгуанцы — почти люди.

Он снова наклонился над женой:

— Ты очень хочешь в Европу… Тебе страшно было здесь, среди недочеловеков. Ты боялась, что наш сын одичает, превратится в звереныша, забудет родной английский язык… — премьер тихо-тихо рассмеялся, — что из горла его будут вырываться хриплые, лающие, визжащие, урчащие нечленораздельные звуки, и он превратится в гынгуанца. Но мы для белых недочеловеки, даже вот в таком культурном виде, как мы с тобой. Они будут восхищаться нами: смотрите, чего достиг гынгуанец! Смотрите, что он совершил, а ведь он гынгуанец… Ты не увидишь больше ни Европы, ни Гынгуании, а сын мой избегнет издевательских, хихикающих похвал. Я освобожу вас… Я освобожу Гынгуанию. Этот негодяй Жан Донне прав. Все вырождается, все человечество деградирует. Новые формы, созданные людьми, сразу безнадежно обветшали, стали безжизненными, они не прочны, как все искусственное: искусственные ткани, пластмассовые изделия и пластмассовые теории. Вершина эпохи не научная истина, не сказочный бред искусства, вершина эпохи — вновь открытая неотвратимая смерть… Смерть нового вида… Последнего новейшего образца, как сказал бы дурак Драуши… Я освобожу от этого модного фасона смерти свою семью, Гынгуанию и себя.

Крадучись, он вышел из дома, запер дверь снаружи, закрыл и все ставни. Потом он пошел в отдаленный угол сада, там был небольшой крепкий каменный сарай. Из сарая Фини-Фет с трудом вытащил три тяжелых ящика.

— Здесь штук пятьсот. Хватит, — пробормотал он довольным тоном. — Пожар… Паника… Гранаты… А мои добрые ползающие родичи при всяких катастрофах — дожде, буре, стрельбе не разбегаются, не прячутся, а сбиваются в кучу, воют и умоляют о милости свое лучшее божество Жуй-Жри-Всех. Рчырчау, пользуясь моментом, шарлатанит, потрясая своими обезьяньими лапами.

Фини-Фет подтащил ящики к калитке, вынес их на улицу, доволок, напрягая все силы, на довольно близкое расстояние к шалашам гынгуанцев. Вернувшись обратно к дому, он начал подгребать сухие листья и сучья к стенам своего деревянного «премьерского» дворца. Он не заметил, всецело занятый своим планом, что какая-то тень неотступно наблюдала и всюду следовала за ним с той самой минуты, когда он вышел из дома. Бесстрашное безумие охватило Фини-Фета, с хладнокровием и самообладанием маньяка он зажег спичку и поднес ее к большой куче собранного им хвороста и листьев.

И… почувствовал страшную боль в руке, сжатой кем-то с непомерной силой. Он не вскрикнул, он гибко и злобно обернулся и узнал Жана Донне. Тот был спокоен и очень решителен.

— Я так и думал, и не ошибся, — сказал Жан Донне.

— Что вам надо? Оставьте меня! — по-звериному, с невероятной ловкостью изогнувшись, с звериным шипеньем свободной рукой Фини-Фет выхватил маленький браунинг из кармана своих белых брюк. Жан Донне с такой же дьявольской быстротой, неуловимой для простого глаза, выбил револьвер из руки Фини-Фета и холодно, почти брезгливо, произнес:

— Не шипите. Вы становитесь похожи на самого заурядного гынгуанца, а ведь вы культурный человек, доктор философии и почти белый.

— К черту! Какого дьявола вам нужно! Зачем вы шпионите за мной?

— А затем, чтобы вам не удалась ваша затея.

— Затея! Этой затеей я обязан вам. Вам дорога жизнь, ну, и убирайтесь отсюда. Уезжайте, лакействуйте по кабакам. Не мешайте мне выполнить мой долг.

— Фини-Фет, я не узнаю вас. Вы — руководитель объединенной рабочей партии, вы — возглавляющий построение социализма в Гынгуании…

— Вы еще смеетесь! Мерзавец!

— Да будьте же вы хоть немножко человеком, а не гынгуанцем. Успокойтесь. Сядем на травку.

Фини-Фет, обессилев, опустился на траву рядом с Жаном Донне, который незаметно для безумца подобрал с травы упавший маленький браунинг и спрятал его в карман своего красного фрака.

Фини-Фет заговорил устало, угрюмо, с ненавистью:

— Вы убедили меня. Сразу поднять на ноги наше рычащее и шипящее племя нельзя, — сломаешь позвоночник. А состояние рабства, это мерзкое положение пресмыкающегося, тоже гнусно, невыносимо… Значит, нужно уничтожить гынгуанцев. Это будет для них высшим благодеянием.

— Возможно. Вполне возможно, — равнодушно ответил Жан Донне, — но я не позволю вам сделать это.

— Почему?

— Да хотя бы из самой обыкновенной человеческой жалости. Пусть люди живут, — они все-таки люди. Авось, со временем из них получится что-нибудь путное.

— Авось! — с презреньем крикнул Фини-Фет. — Я хочу жить не на «авось», а согласно закону долга и разума.

— Закон долга и разума повелевает нам уважать все живущее.

— Прописная истина или <подержанное?> христианство. Ваш отрицательный анализ гораздо умнее и доказательнее ваших куцых убеждений и верований… Уважать все живущее… Зачем же вы мясо жрете?

— Вы правы. Это очень дурно, это отступление от закона.

— Вы квакер, что ли, или баптист?

— Человек.

— Тьфу! Невзирая на ваши проповеди, я сделаю то, что задумал. Не вечно же вы будете сторожить меня.

— Вечно сторожить вас я не смогу, конечно. Но, если вы не откажетесь, не излечитесь от мании уничтожения, я убью вас.

— Ха-ха-ха! По закону разума вы должны уважать все живущее.

— Я убью вас, чтобы спасти наше племя и даже вашу семью.

— Моя семья не нуждается в спасении… Моей семье нет места среди этих питекантропов, нет места и в большой белой Гынгуании…

— Вы происходите от этих питекантропов на пятьдесят процентов. Послушайте, Фтырффтыр…

— Слушаю, Жан Донне, — с вызывающей насмешливостью ответил Финн-Фет, — и вы рядитесь в чужие яркие перья, почему же вы стараетесь уколоть меня этим?

— Я не пытаюсь. Мое европейское имя Жан Донне напоминает мне о том, что я был лакеем белых людей. Я не хочу забывать об этом, не хочу особенно доверять высококультурным белым освободителям. Называйте меня моим гынгуанским именем — Жугрумбом, мне все равно. Не имя делает человека.

— А человек делает имя. Весьма правильно и похвально; достойно, по крайней мере, второго класса европейской средней школы, — издевался Фини-Фет. — Не валяйте дурака, вы лучше меня понимаете, что мир обречен на гибель. Я только спасаю Гынгуанию от худшего вида смерти. Я только начинаю, а белые люди продолжат и закончат эту операцию по уничтожению выдохшегося человечества.

— А я попытаюсь спасти часть выдохшегося человечества из сострадания. Кроме того, у меня глубочайшее убеждение, что никто в мире не имеет права уничтожать мир, несмотря на всю его подлость, низость, глупость и жестокость. Я — за жизнь, которая готова принять и вынести все.

— А я — за смерть, которая освобождает от всего.

— Значит, наши пути расходятся. Очень печально, ибо я должен уничтожить вас.

— Непоследовательно немного, — рассмеялся Фини-Фет. — Да и вообще вы непоследовательны. Именно вы и должны были бы приветствовать великий конец, а я — бороться за социальные идеалы, за нерушимость и целость Гынгуании, вообще за жизнь.

— Нет! Скептики и так называемые циники, изучившие действительность до всех ее позорных глубин, больше любят и оберегают жизнь всего сущего, чем доктринеры-идеалисты, вроде вас.

— Кроме «позорных глубин» в действительности, видимо, ничего и не осталось. Жизнь исчерпала все формы, все возможности. В дальнейшем только общедоступное, дешевое и очень непрочное строительство. Долой такую жизнь! Долой ползающих гынгуанцев, которым незачем, собственно говоря, подниматься на ноги, — по существу ничего от этого не изменится.

— Эти ползающие и рычащие родичи преклоняются перед вами со всем благоговением, на какое только способны их темные, смутные души… А вы решили уничтожить их в силу предвзятой идеи о неизбежности гибели мира. Чудак. Людям давно известно, что рано или поздно мир погибнет, а все-таки люди жили и рождали Джордано Бруно, Коперников и Эйнштейнов.