Министр иностранных дел снисходительно улыбнулся, как будто он слушал лепет младенца.

— Друзья мои, у белых людей много формул. Но формула — это одно, а жизненная практика — это другое. Поверьте мне, у белых, у желтых и у черных предпочитают умереть стоя только единицы. Большинство предпочитают жить на коленях, или, подобно гынгуанцам, ползая на четвереньках. Часто прислуживая в ресторанном зале властителю, господину жизни, я смотрел на белоснежные воротнички, гордо подпирающие гордые подбородки, на ленточку ордена, на безукоризненно выутюженные брюки и знал (слуги знают все, друзья мои), что через несколько часов этот властитель должен будет или застрелиться, или ползать на четвереньках… Стрелялись очень редко. А народ… Он вообще и родится на четвереньках, любой народ: и черный, и белый.

Жана Донне снова с негодованием перебил премьер:

— Что вы говорите?! А страны социалистического лагеря? Вот где народ управляет свой жизнью, вот где он свободен.

— Вы думаете? Ну, конечно. Вы — черный, виноват: полубелый Дон-Кихот. В социалистических странах меньше свободы, чем где бы то ни было, но там больше лжи и лицемерия. Там народ, ползающий в прахе. Уверяют, что он возносит голову к небесам… Дорогой мой, вы — философ по специальности, а я философ по призванию. Моя философия кажется вам низменной, но жизненный опыт не раз подтверждал мне ее правоту. Весь мир — огромная Гынгуания, и только. А заговорил я на эту тему так искренне и резко лишь потому, что вы оскорбили, — он улыбнулся прежней слегка насмешливой улыбкой, — наш великий освобожденный народ… Будем говорить скромнее: наше жалкое несчастное племя, которое не хуже и не лучше по своим нравственным и умственным качествам, чем все самые знаменитые культурные нации.

— Ого! Вы не только безотрадный философ, вы и патриот.

Премьер засмеялся и потребовал новую бутылку вина. Все трое всегда пили умеренно, а сегодня премьер жадно глотал бокал за бокалом. Жан Донне покачал головой:

— Я не патриот, я сторонник справедливости, и только. Почти всю жизнь я прожил в Европе, бывал в Америке и в Африке… Ловкий и расторопный кельнер, я очень нравился всем этим важным, богатым и властным людям. У меня была своеобразная наружность: черномазая, но какая-то почтенная и приятная. Так выразился обо мне один остроумец и скептик, блестящий французский писатель, с которым я имел честь разговаривать порой очень откровенно. Он же предрек мою будущность, назвав меня гениальным до вредности дипломатом. А вредность, сказал он, падет на вашу долю. Вы гениальны, как Талейран, но с одним печальным минусом по сравнению с Талейраном: вы неподкупны, как Робеспьер… Поэтому вы не составите великой карьеры, дорогой мой… Достигнув важного поста, вы, пожалуй, не забудете о том, что такое истина, и вы окажетесь слишком правдивым. Поэтому вас объявят циником, а может быть, и хуже: бездарным человеком, занимающим не свое место… Я думаю, что французский скептик был прав.

Два друга выслушивали Жана Донне очень внимательно и с большим уважением, но, выслушав, премьер упрямо качнул головой:

— Я не согласен с вами. Похоже, что вы презираете белых, на что, между нами говоря, мы не имеем никакого права. Вы забываете высочайшую, многообразную, сложную культуру белых, созданную ими в течение тысячелетий. Что мы сможем противопоставить этой культуре? Смешно даже во сне помыслить о таком противопоставлении. Вольтер, Дидро, Гете, Шекспир, Бальзак, Байрон, Кант, Бернс, Пастер, Кох, Бетховен, Берлиоз, не упоминая уже древних: Фалеса, Анаксимандра, Платона, Гераклита… да что перечислять! Времени не хватит. Наше племя вырождается. Нас всего с женщинами и детьми около семи тысяч человек. Гынгуания. Суверенитет. По правде говоря, наши друзья оказали нам медвежью услугу. Может быть, Рчырчау прав. Может быть, наших друзей капиталисты просто осмеяли, предоставив нам этот комический суверенитет. Наш лучший удел — ассимилироваться, раствориться в потоке цивилизованных наций, иначе мы погибнем.

Слушатели сочувственно взглянули на премьера. Видно было по его отчаянному тону, что он высказал выстраданное, наболевшее, горькое убеждение.

Министр культуры, вообще слушавший и молчавший, так же молча схватил руку Фини-Фета и горячо пожал ее. А Жан Донне спокойно заговорил:

— По вопросу о культуре белых я выскажусь потом. А сейчас я кое-что скажу по затронутому вами более интересному вопросу: об ассимиляции. Тут вы глубоко правы, но… Кто будет ассимилировать нас? Белые правительства социалистического лагеря будут устраивать нам торжественные встречи, будут помогать нам, даже восхищаться нами. Вполне возможно, что нас примут в общество высшей белой интеллигенции, да и теперь кое-где принимают. Возможно, что белые оценят наши знания и таланты, если мы их обнаружим. От всего этого еще очень далеко до ассимиляции. Расовая рознь, как я убедился, далеко не вздор, не фашистская выдумка: она — явление физиологическое, биологическое, а поэтому она сильнее всяких правовых установлений, моральных формул, сильнее разума, ибо она инстинкт и чувство.

— Вы — расист! — с глубочайшим изумлением воскликнул министр культуры и даже привстал со своей качалки.

— Я не расист. Но белые все расисты или почти все.

Премьер насильственно улыбнулся и пожал плечами:

— Моя жена — плод законного брака белого ученого и мулатки. И я сам, как известно.

— Такие случайные исключения, конечно, есть. Но ваше рождение, Фини-Фет, простите, ничего не доказывает. Говоря по совести, вы — результат вспышки полового голода молодого ученого, давно не видевшего женщин и случайно, благодаря какой-то катастрофе, попавшего со своей экспедицией в Гынгуанию. По каким-то своим ученым делам через восемь-девять лет он приехал сюда вторично, узнал, что понравившийся ему смышленый негритенок — его сын, и ради каприза, от скуки взял вас с собой и дал вам образование. Потом он, конечно, полюбил и оценил вас. Но все это, повторяю, — игра случая. Едва ли из миллиона белых мужчин найдется один, который женился бы по-настоящему на черной. И едва ли из пяти миллионов белых женщин найдется одна, которая согласилась бы стать законной супругой черного. Гитлеровцы были расисты открытые, а ваши друзья — расисты скрытые, стыдливо умалчивающие в обществе о своих непобедимых — не предрассудках, а инстинктах. В своих блужданиях по свету я встречал очень много и тех, и других. Да что там говорить: многие коммунисты — отчаянные антисемиты, а ведь евреи — белые люди.

— Все, что вы говорите, — ужасно, но, к счастью, и неправдоподобно, — оживившись, вскричал министр культуры. — Вы забыли плантации в Америке, метисов, южно-американских креолов и т. д.

— Да, на плантациях, по причине недостатка белых женщин, плантаторы часто оплодотворяли негритянок… Бедные негритянки, по правде сказать! В глубине души хозяева считали такую связь позорной, грязной, нечестивой, даже противоестественной, вроде полового акта с ослицей или с собакой. Нередко этих бедных матерей вместе с их полукровками детьми забивали насмерть хлыстами надсмотрщики… — Жан Донне улыбнулся странной иронической улыбкой. — Знаете, с чем еще, с чьей помощью нам есть возможность ассимилироваться с белыми? С помощью истасканных снобов, которые ищут острых, экзотических «ощущений» и требуют в бардаке негритянку; и с помощью холодных, развратных, видавших виды богачей-буржуазок, приближающих к себе черномазого шофера.

Жан Донне замолк, выпил вина. Молчали и его удрученные собеседники. Наконец, м<инист>р культуры вскричал:

— Я убью вас неопровержимым доказательством. А Индия? Разве во тьме времен белые завоеватели не ассимилировали черных побежденных, короче говоря, разве они не смешались с ними?

Жан Донне улыбнулся, помедлил с ответом, глядя на торжествующее лицо м<инист>ра культуры и на очень заинтересованное лицо премьера.

— Да, это произошло во тьме времен, и процесс этот тянулся много веков. Приведя в пример Индию, вы как раз подкрепляете мои доводы. Слыхали вы о законах Ману[47], изданных белыми завоевателями? Побежденные не имели права пить чистой воды, они должны были пить из луж. Они не имели права пользоваться чистой посудой, а только грязными черепками. Они не имели права приближаться к жилищу завоевателя, чтобы не отравить воздух своим подлым дыханием. Вот как белые ассимилировали черных побежденных. Они обрекли прежних господ страны на вымирание от самых отвратительных инфекционных болезней, порожденных скотской нечистотой, в которой вынуждены были гваздаться поколениями эти несчастные.