— Это немного напоминает «золотое правило», в котором говорится, что надо поступать с другими так, как ты хотел бы, чтобы другие поступали с тобой.

— Да, в этом правиле тоже заключена «отвлеченно-формальная инструкция», по сути дела, охватывающая все случаи этического выбора. Вполне можно сказать, что в «золотом правиле» выражено то, что Кант называл «нравственным законом».

— Но все это голые утверждения. Юм был прав, говоря, что мы не в состоянии доказать с помощью рассудка, что хорошо, а что плохо.

— Согласно Канту, нравственный закон не менее абсолютен и всеобщ, чем, например, закон причинности.

Его ведь тоже нельзя доказать с помощью разума, и тем не менее он абсолютно обязателен. Ни один человек не сумеет опровергнуть его.

— У меня такое ощущение, что на самом деле мы ведем речь о совести. Совесть ведь есть у всех людей.

— Да, описывая нравственный закон, Кант описывает человеческую совесть. Мы не можем доказать то, что подсказывает нам совесть, и тем не менее знаем, что она существует и говорит с нами.

— Иногда я бываю вежлива и любезна с другими только потому, что это выгодно мне самой. Так, например, легко завоевать популярность.

— Но если ты делишься с другими только ради завоевания популярности, ты не соблюдаешь нравственного закона. Возможно, ты поступаешь в соответствии с ним — и это уже хорошо, — однако, чтобы быть подлинно нравственным, твой поступок должен диктоваться внутренним убеждением. Только если ты делаешь что-то, потому что считаешь своим долгом следовать нравственному закону, можно говорить о нравственном поступке. Вот почему этику Канта нередко называют этикой долга.

— Я, скажем, могу считать своим долгом собирать деньги для организаций «Спасите детей» или «Церковная помощь в трудную минуту».

— Да, и самое главное — чтобы ты собирала их, поскольку считаешь это правильным. Даже если собранные тобой деньги не дойдут до адресата, не накормят рты, которым они были предназначены, ты все равно исполнила свой моральный долг. Ты действовала с верным умыслом, а, по Канту, решающим фактором для того, чтобы посчитать какой-то поступок нравственно правильным, служат не его последствия, а именно умысел, поэтому этику Канта также называют этикой умысла.

— Почему ему было важно знать, когда человек следует нравственному закону? Разве не важнее то, что наши поступки идут во благо другим людям?

— Естественно, Кант не мог бы не согласиться с тобой. Но только соблюдая нравственный закон, мы действуем свободно.

— Только следуя закону, мы действуем свободно? Разве это не странно?

— Во всяком случае, не по Канту. Как ты, возможно, помнишь, ему пришлось «постулировать», что человек обладает свободной волей. Это важный тезис, поскольку Кант также считал, что все подчиняется закону причинности. Откуда же у нас может быть свободная воля?

— Меня об этом лучше не спрашивать.

— Кант делит человека на две части, причем его деление напоминает принцип Декарта, который считал человека «двояким существом», поскольку он обладает и телом, и разумом. Как чувствующие создания, утверждает Кант, мы целиком подпадаем под действие нерушимых законов причинности. Мы не вольны определять, что нам чувствовать, ощущения неизбежно приходят и заполняют нас, хотим мы того или нет. Однако человек — существо не только чувствующее, но и разумное.

— Поясни!

— Будучи чувствующими созданиями, мы полностью принадлежим природе, а потому подчиняемся закону причинности. Если посмотреть с этой стороны, никакой свободы воли у нас нет. Но в качестве разумных существ мы составляем часть того, что Кант называл «вещью в себе», — то есть мира, как он есть, независимого от наших ощущений. Только когда мы следуем своему «практическому разуму» (благодаря которому можем делать нравственный выбор), мы и обладаем свободой воли. Ибо, подчиняясь законам нравственности, мы сами определяем закон, на который равняемся.

— Да, это до известной степени верно. Но что-то — либо я сама, либо нечто в глубине меня — говорит мне, что я не должна вести себя гадко по отношению к другим.

— Когда ты намеренно решаешь не вести себя гадко (даже если это противоречит твоим собственным интересам), ты поступаешь свободно.

— Во всяком случае, человек не очень-то свободен и независим, если он следует только своим желаниям.

— Можно стать рабом чего-либо, например собственного эгоизма. Независимость — и свобода — требуется как раз для того, чтобы подняться выше своих желаний и порочных привычек.

— А что с животными? Они ведь следуют исключительно своим желаниям и потребностям. У них, значит, нет свободы следовать нравственному закону?

— Нет, такая свобода и делает нас людьми.

— Теперь я поняла.

— В заключение, вероятно, можно сказать, что Канту удалось вывести философию из тупика, в который она зашла в споре между рационалистами и эмпириками, а потому Кантом завершается определенная эпоха в истории философии. Он умер в 1804 году — с расцветом следующей эпохи, которую мы называем романтизмом. На могиле Канта в Кёнигсберге выбито одно из самых известных его изречений — о двух вещах, которые «наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением». Эти две вещи для Канта — «звездное небо надо мной и моральный закон во мне». Продолжение цитаты гласит: «И то и другое мне нет надобности искать и только предполагать как нечто окутанное мраком или лежащее за пределами моего кругозора; я вижу их перед собой и непосредственно связываю их с сознанием своего существования».

Альберто откинулся на спинку кресла.

— Вот и все, — проговорил он. — По-моему, самое главное о Канте сказано.

— Да и времени уже четверть пятого.

— Но мне нужно кое-что добавить. Будь добра, подожди минутку.

— Я никогда не ухожу с урока, пока учитель не объявит его конец.

— Я говорил, что, согласно Канту, мы не обладаем свободой, если живем только в виде чувствующих существ?

— Да, что-то в этом роде.

— Но если мы пользуемся универсальным разумом, тогда мы обретаем свободу и независимость. Говорил?

— Да. Почему ты к этому возвращаешься?

Альберто наклонился поближе к Софии и, заглянув ей в глаза, прошептал:

— Не попадайся на удочку, не верь всему, что видишь, София.

— Что ты имеешь в виду?

— Лучше отворачивайся, дитя мое.

— Я совершенно не понимаю, о чем ты.

— Принято говорить: «Не поверю, пока не увижу собственными глазами». Но ты не должна верить даже им.

— Что-то в этом роде ты уже говорил.

— Да, про Парменида.

— Но я все равно не понимаю, о чем речь.

— Фу-ты ну-ты! Мы с тобой разговаривали, сидя на крыльце. И вдруг ни с того ни с сего из озера вылезает «морской змей».

— Разве это было не удивительно?

— Нет. Потом в дверь стучится Красная Шапочка. «Я ищу дом своей бабушки». При всей своей банальности и докучливости эти явления лишь ходы в потешном сражении, которое затеял с нами майор. Вроде послания в банане или грозы.

— Ты считаешь, что…

— Но я уже говорил, что у меня есть план. Пока мы будем прислушиваться к своему разуму, майор не сумеет провести нас. Мы будем до известной степени свободными. Он может внушать нам какие угодно «ощущения», меня ничем не проймешь. Если небо вдруг заслонят тучи летящих слонов, я в лучшем случае расплывусь в улыбке. Но семь плюс пять есть и будет двенадцать! Такие знания переживут все его спецэффекты. Философия — это не комикс, а нечто совершенно иное.

София удивленно смотрела на Альберто.

— Можешь идти, — наконец сказал он. — Я сам приглашу тебя на занятие по романтизму. Заодно поговорим о Гегеле и Киркегоре. Но до того, как самолет с майором приземлится на аэродроме в Хьевике, остается всего неделя. К этому времени нам нужно освободиться от его навязчивых фантазий. Больше ни слова, София. Только знай, что я разрабатываю для нас с тобой замечательный план.