— В таком случае наш бедняжка Йоханнес был совсем не прост. Знал, за какие веревочки надо дергать. Думаю, что Сандер реконструировал историю их отношений в хронологическом порядке. Что еще я могу? Пара писем датированы, остальные нет. Одни сохранились целиком, другие частично. Когда статуя рухнула, они перемешались. Будем определяться по смыслу. Давай просто почитаем, ладно? А уж потом постараемся рассортировать по порядку, если выявится какая-то система.

— Слушаюсь, сержант.

— Держи.

Она передала ему часть писем.

19 сентября 1758 года.

Мой дорогой ван Амстел!

Благодарю вас за любезное письмо и слова поддержки и ободрения. Не знаю, имеют ли мои нынешние планы какую-либо надежду на успех. Как я ни стараюсь, «наука» рисования, да будет мне позволено так выразиться, по-прежнему не дается.

Спешу добавить, что, употребляя слово «наука», я вовсе не имею в виду лишь материалы и оснащение. Мне двадцать восемь (мы ровесники), и последние десять лет я работаю в аптеке моего отца на Кейзерсграхте. Помимо традиционного отпуска лекарств и кровопусканий, мы также занимаемся поставкой красок, переплетных материалов и тому подобного, так что природа химических явлений, говорю об этом не без гордости, скрывает от меня не много тайн.

И какова же цена, мой дорогой ван Амстел? Что должен сделать стремящийся к достижению высот прекрасного искусства рисования? Чем еще нужно пожертвовать, чтобы в мазках твоих ощущался жар пламени и полет духа? Может быть, продать душу дьяволу? Если да, пусть будет так! Ради этой цели я готов на все. Природная неаккуратность, врожденная небрежность в исполнении работы — вот проклятие, бремя которого я столь явно ощущаю.

Вы сказали, что мне следовало бы, подобно вам, пойти в двенадцатилетнем возрасте в обучение к Норберту Блемену. Тогда я бы уже сделался гравером. Но мой отец не желал и слышать ни о чем подобном, потому как вознамерился передать мне аптеку, а поскольку братьев, которым я мог бы перепоручить сию неизбежную ответственность, у меня нет, то впереди лишь тягость нелюбимого занятия. Я спорил с ним, доказывая, что изучение анатомии поможет мне в аптекарском деле, поскольку позволит познать устройство разных частей человеческого тела, но отец не пожелал и слышать об этом, сочтя предлагаемый мною план лишь прикрытием другого, что, признаю, соответствует действительности. Вот и сегодня утром я снова завел тот же разговор, пытаясь воззвать к его рассудительности и благоразумию и сдерживая собственный пыл. И что же? Разгневавшись, он запер меня в комнате, заявив, что я буду оставаться под замком до тех пор, пока, по его выражению, не приду в себя. Отец заявляет, что твердо намерен направить меня на стезю делового человека. Находясь в комнате, я слышал его крики и проклятия, разлетавшиеся по всей улице и привлекавшие внимание прохожих. Какое удручающее зрелище. Но никакие наказания, никакие пытки не поколеблют мою решимость, а препятствия лишь укрепляют волю. Я — художник, а не жалкий фармацевт. Ничто не остановит меня на пути к цели, и я вовсе не намерен откладывать воплощение своих желаний до того, как смерть оборвет последние надежды.

Почтенный друг, я недостоин знакомства с вами. Однако ж визиты в ваш дом, благодаря содействию господина Хоупа и его милой дочери Эстер, укрепляют мою веру в то, что однажды и я последую велениям души. Душа эта — душа художника, заключенная, к величайшему прискорбию, в тело тупицы и олуха, но разве тупица не может мечтать? А я мечтаю, когда бываю в вашем восхитительном доме. Ваше собрание предметов искусства потрясает воображение, и равного ему нет во всех семи провинциях. Я вижу ваши творения, и восторгу моему нет предела.

Даст Бог, мы еще встретимся. Что вы скажете? Я был бы премного благодарен вам за любой совет.

Ваш друг и слуга,

Йоханнес ван дер Хейден.

Признаюсь, ваше необычное предложение застало меня врасплох. Когда вам впервые пришла в голову эта идея? Разумеется, я принимаю его с глубокой признательностью, сознавая, однако, что если отец что-либо пронюхает, гнев его будет ужасен. Поверьте, он глух к доводам рассудка. Как вы и предлагаете, по воскресеньям я буду учиться у вас рисованию, а в любой другой день, когда подвернется возможность, делиться с вами, моим добровольным учителем, тайнами смешения пигментов. Коль пожелаете, приходите в мою скромную обитель. Это всего лишь мансарда, тесная и сумрачная, но в ней есть камин и необходимые для смешения красок сосуды.

Дочь господина Хоупа, Эстер, и впрямь живая душа. Можно сказать, луч света с небес. У нее прекрасная шея, которую я был бы счастлив нарисовать; у нее роскошные темные и не изуродованные пудрой волосы; ее ручки белы как снег, а глаза непривычно большие и черные. Кто она, его дочь иль ангел, прилетевший из рая? Образ ее мучит меня и терзает, что и вы, очевидно, успели заметить. Ее грация и красота сводят меня с ума. Господин Хоуп — какое подходящее и пророческое имя! — добродушный и общительный человек, всегда принимает меня радушно и уже дважды приглашал меня остаться на обед, усаживая при этом рядом с Эстер. Я чрезвычайно ею увлечен.

Но что я говорю, мой дорогой ван Амстел! Желания переполняют меня, но от них нужно избавиться. Эстер — женщина молодая, знатная и современная. Ее мир — это мир шляпок и шалей, ленточек и шелков, хотя она обладает мужским умом и вдобавок хорошо начитанна. Господин Хоуп — банкир, человек высокого положения и с характером. Его мир — мир кораблей, колоний и торговли. Кто я для нее? Кто я для него? Жить так, как живут они, мне не по силам, и перспективы мои туманны. Увы, все сводится к этому. Если только я не добьюсь успеха как художник, уделом моим останется унизительное прозябание. Какая несправедливость! Теперь вы понимаете, сколь захвачен я вашим новым планом. В нем моя надежда на успех. В нем нахожу я утешение.

Надо заканчивать, у меня мало бумаги.

Остаюсь вашим преданнейшим другом,

Йоханнес ван дер Хейден.

Дорогой Корнелис, почтенный друг!

Благодаря нашей маленькой хитрости я провожу время самым приятнейшим образом. Вы открыли мне глаза! Любезно предоставленные вами книги я проглотил с неимоверным интересом, читая их при свете не только дня, но и свечи. Глаза мои воспалены, но я все же постиг их мудрость и теперь могу позволить себе щегольнуть знаниями. Очень хотелось бы узнать от вас побольше об искусстве гравировки на дереве и металле. Я знаком с процессом, посредством которого можно перенести на пластину образ, запечатленный в воске или битуме, хотя опыты в этом направлении еще впереди. Но — и в этом вы правы — прежде всего мне нужно рисовать.

Следуя вашим указаниям, я изучал эффекты перспективы и пропорций и даже дерзнул измерить их, держа карандаш в вытянутой руке. Отец мой пришел в ужас, увидев, как я, расчертив на квадраты окно, переношу решетку на лист бумаги. Воображение мое воспаряет. Представьте, что было бы, научись мы изображать картину в масле непосредственно на стекле. Никакое прорисовывание тогда бы не понадобилось! (Кстати, знаете ли вы мастеров, которые занимались этим вопросом раньше?) Предметом моего внимания стали также анатомические рисунки. Прискорбно, что столь многие из ваших молодых художников, живописуя человека, не представляют, что находится у него под кожей. Я уже дал себе клятву брать в этом пример с греков и великих итальянцев.

Со временем я покажу вам разнообразные плоды этих трудов. Откровенно говоря, они далеки от совершенства, но дух мой крепок, поскольку для успеха выбран верный путь. Но как же все долго, Корнелис, как долго! Ужасное нетерпение отравляет все мои восторги. И боль моя — Эстер. Сомневаюсь, что ей достанет терпения ждать годы, которые нужны мне при столь медленном продвижении вперед на преодоление долгой дороги к славе и богатству. О чувствах моих она не осведомлена, хотя, смею надеяться, имеет обо мне хорошее мнение. Но сколько же, сколько же продлится ученичество? Увы, я знаю. Знаю. Оно лишь началось!