Сумерки быстро сгущались, словно в огромный аквариум подливали фиолетовых чернил. Скорей бы уж добраться до постели, отдохнуть, собраться с мыслями.
Брызнуло светом из хлопающих дверей казино. Если и дальше плестись проспектом, то до дому дойдешь не скоро, а нитроглицерин — горючее неважнецкое…
Ленц свернул на Бундштрассе. Дальше переулками и проходными дворами можно выйти к парку, а там уже рядом. После шума центральных улиц здесь было пугающе пустынно. Только шарканье его подошв о булыжники да поскрипывание двери, повисшей на одной петле в подъезде обшарпанного здания. Как раз на отом месте вчера ночью проломили череп какому-то загулявшему унтеру. Хоть и развесило гестапо по всем заборам торжествующие реляции о «разгроме подпольно-чекистского центра», — темные, молчащие дома упорно продолжали неравную борьбу.
Озираясь на каждый шорох, Ленц то и дело останавливался и шарил вокруг себя лучом фонарика. «Точно сапер с миноискателем», — подумал он и выругался. Хоть бы какой-нибудь патруль! А то, чего доброго, получишь пулю из-за угла, один из парадоксов его профессии своих вынужден опасаться не меньше, чем гитлеровских ищеек.
Постояв в нерешительности перед черной щелью переулка, он махнул рукой и потащился назад, поближе к центру. Он привык беречь себя и никогда не шел на риск, если можно было его избежать. Отчасти потому, что неутомимо любил жизнь. Но еще больше потому, что знал: принадлежит она не только ему…
С площади доносился веселый смех. Плывший над крышами домов месяц заливал покойным серебристым светом виселицы и сгрудившихся под ними солдат. В перехлесте лучей фонариков метался грязный, ободранный щенок. Он жалобно скулил и норовил проскользнуть между сапог, но те незлобиво возвращали его в круг.
— «О, донна Клара, как ты танцуешь!» — пели и улюлюкали бывшие мальчишки в пропахших потом гимнастерках; эта тихая площадь и мирные, зовущие гудки паровозов, и собачий визг так напоминали им родные места и озорные забавы навсегда ушедшего детства.
— Берегись, Тони, он кусается!
— Хой-ла-ла! Возьми его, пес!
— Зза, зза!
— «О, донна Клара…»
Они подпрыгивали от удовольствия и хохотали.
Ленц стиснул зубы и шагнул к автоматчикам. В последнее время с ним все чаще случалось такое: вдруг накатывало, хотелось стрелять, стрелять по этим беспечно растянутым губам, гладким, без единой борозды, лбам. Стрелять, стрелять, стрелять!
Губная гармошка смолкла. Солдаты озадаченно попятились. Остролицый ефрейтор со значком участника рукопашных боев, настороженно вглядываясь в чем-то недовольного незнакомца, положил руку на свой «шмайсер».
…Опять нервы, ч-черт!
Ленц круто повернул, сделал несколько шагов и остановился. На погонах автоматчиков были желто-белые полоски.
…Головорезы из дивизии «Бранденбург»?… Обычно их бросают на самые ответственные участки…
— Вы! Канальи! — набросился он на солдат. Давая выход накипевшей ненависти, он кричал, что это стыд и позор — мучить бессловесную тварь, что сам фюрер обожает собак, и ни один истинный ариец не причинит им зла, что в рейхе, как известно, действует специальный закон, ограждающий животных от негуманного обращения, и что только расовонеполноценные ублюдки…
Автоматчики пристыженно переминались с ноги на ногу.
— Господин офицер совершенно прав, — смущенно согласился ефрейтор и, чмокнув щенка в нос, отпустил на волю.
— А как вы стоите перед старшим по званию! — не унимался Ленц. — Почему расстегнуты воротнички? Налакались? Фамилия? — достал он блокнот.
— Ефрейтор Мартин Шмидт, — нехотя выдавил остролицый и протянул свисающий с шеи медальон с личным номером.
— Часть?
— Дивизия «Бранденбург», полк 800, батальон «Нахтигаль», господин зондерфюрер.
— Врешь! Твой батальон стоит под Воронино!
— Никак нет, — почтительно возразил остролицый. — Мы базируемся в селе Березовском.
— Неважно. Почему болтаетесь в городе? Дезертиры?
— Никак нет, — обиделся ефрейтор. — Направлены из своей части за провиантом.
— Плевать мне, за чем вы сюда направлены! Доложите своему командиру, чтобы влепил всем наряд вне очереди за безобразный вид и поведение в оккупированном городе! Что? Возражать?!
— Слушаюсь, господин зондерфюрер.
— Я проверю! Марш!
Солдаты поспешно вскинули на плечи ранцы и растаяли в чернильной мгле.
Разведчик проводил их рассеянным взглядом.
…В Березовском?…
В глубокой задумчивости продолжил он свой путь.
Последний шанс
Как хорошо вот так лежать, раскинув на тахте отяжелевшие руки и ноги, и плыть куда-то в шелест листвы и мерное постукивание дятла. И хоть на несколько минут забыться, ни о чем не думать, ни о чем…
— Петер Фридрихович!
— Шуринька…
Он открыл дверь, притянул девушку к себе, ласково дунул в ямочку на круглом, как у ребенка, подбородке. За три месяца их совместной работы — самая удобная «крыша»: хозяйка и жилец, вселенный по ордеру оккупационных властей — он привязался к своей связной. Единственный человек, с которым разрешаешь себе говорить на родном языке.
— Ну, садись, поешь, зяблик. Я тут тебе кой-чего из офицерской столовой…
— Петер Фридрихович! — взволнованно отстранилась она и сунула ему лоскут папиросной бумаги. — Вот! Нашла сегодня в «почтовом ящике». Только-только расшифровала!
Переправленная партизанами радиограмма Центра предупреждала разведчика о том, что женевская резидентура СД [5] ведет розыск лиц, знавших швейцарского фольксдойче Ленца, эмигрировавшего в 1939 году в Германию.
— Как же так? — испуганно твердила Шура. — Ведь эсдэшники отпустили вас, обещали оставить в покое. Ведь…
— Как видишь, ненадолго, — подавленно пробормотал он, сжигая листок. — Машина…
И вновь, в который уже раз за эти дни, усмехнулись перед ним тонкие, надменные губы Кляйвиста, доктора философии и штандартенфюрера СС. Кляйвист…
Да, в Центре правы, пора уходить. Ареста пока ему удалось избежать, отвел подозрения на другого, но если они ведут розыск…
«Уходим? — спрашивали Шурины глаза. — Значит, уходим?»
…Уйти? Так и не убедившись в правильности своих выводов?
Все эти еженощные передвижения немецких соединений, внезапные и, казалось бы, беспорядочные их переброски на разные участки фронта, когда задуманный маневр намеренно запутывают ложными ходами, — разобрался ли он в сложных зигзагах перегруппировки резервов вермахта, верно ли уловил ее смысл?… Взять хотя бы бранденбуржцев — не означает ли их размещение в Березовском то, что капкан готовится именно в тех районах?… Сколько еще неясностей, противоречий.
— Все равно больше сделанного не сделаешь, — угадала его мысли Шура. — Сами рассказывали, что творится: с каждым днем все больше берегутся. Уж как вы ни старались, чтоб на железнодорожный узел попасть — график движения эшелонов выведать…
…Да, не пропустили. И неплохо сфабрикованное удостоверение со штампами абвера не помогло. «Впредь до особого распоряжения только по спецпропускам»…
— Раньше вы хоть в штаб свободно проходили, а теперь по два раза в сутки пропуска меняют, — оправдывала его беспомощность девушка.
…Ну, допустим, попал я в штаб, а толку? Если суть плана известна только высшим командирам.
Он вспомнил вдруг, чей «мерседес» стоял у подъезда командующего — ну конечно же Кляйвиста! Значит, тот тоже в числе посвященных. Естественно. Где секретность, там и служба безопасности…
— И телефонные переговоры только шифром! — Шура была явно не прочь поскорее выполнить приказ Центра — уйти в лес. — И письменные приказы отменены…
…Отменены. Сколько бумаги сэкономит вермахт! Говорят, любимейшее занятие пруссаков — убивать. Нет, еще больше они любят писать. Приказы, инструкции, параграфы. И еще — дневники, в которых детальнейшим образом фиксируют для потомков каждый свой шаг в наведении «нового порядка». Пишет дневник всесильный Геббельс, пишет бездарный Майнц и мудрец в эсэсовском мундире Кляйвист… Как это выразился штандартенфюрер тогда, на музыкальном вечере? «Историю должны писать те, кто ее делают»… Делают… Должны писать… дневники…
