— Комиссар Урузбаев, — не представился, а скорее поставил в известность узбек. Оглядел помятого гостя и неприязненно прищурился: должно быть, разделяя общие романтические заблуждения относительно внешности профессионалов разведки, он ожидал увидеть человека помоложе и уж во всяком случае более бравой наружности.

— Бурков, — еще неохотнее назвал себя его костлявый сосед, на застиранной солдатской гимнастерке которого криво висел орден Ленина. Впрочем, Ленц и так узнал уже Деда: по всей области были расклеены фотографии, сулившие немалую мзду за партизанского вожака.

— А это, — наклонил голову комиссар в сторону ясноглазого розовощекого майора в тщательно отутюженной, с иголочки, форме, — а это наш…

— Я думаю, — остановил его тот и посмотрел на все еще стоящего за спиной Ленца «полицая», — товарищ может отдыхать…

— Благодарствуй, Митя, — по-старинному поблагодарил Дед молодого партизана. — Скажи своим ребятам: всех представлю к награде.

Митя вышел из блиндажа.

— Лихой у вас народ, — кивнул ему вслед Ленц. — Только к чему было рот мне затыкать?

Вспомнился парень в клешах: каждый раз, когда машину останавливали и проверяли документы, тот угрожающе стискивал ему шею: «Папаша, чтоб было — ш-ш-ш-ша!» Просто чудо, что немецкие постовые не слышали этих громоподобных «ша» — от них лязгали бидоны и закладывало уши.

Ленц вспомнил это и рассмеялся.

Трое за столом и не улыбнулись. Ленц почувствовал, что его смех их раздражает, но ничего не мог с собой поделать и хохотал все громче: это была разрядка. Так чудесно было сидеть здесь, на неудобном пне, среди незнакомых, но родных людей, и говорить, наконец-то никого не боясь, громко говорить по-русски.

— Или Центр запретил вам вдаваться в объяснения, кто сей важный фриц, которого нужно выкрасть. Так, что ли?

Трое за столом молчали.

— Лихо, лихо вызволили, спасибо! — бодро повторял он, но радости, бурной, пьянящей — ведь он у своих! — радости почему-то не было, и он внезапно понял, что не испытывает, а изображает ее, быть может, не столько перед партизанами, сколько перед самим собой. Да, да, просто изображает, привычно скрывая за безмятежной маской гнетущее напряжение, словно он до сих пор еще там, среди врагов. — А то влип, понимаете, в предурацкое положение: вроде бы и свободен, а никуда — шпики стерегут.

— Или телохранители? — буркнул Дед.

— Спокойно, — сказал командиру комиссар.

Дышалось все трудней: в воздухе стоял густой, кисло-винный запах гниющих в торфяной земле растений.

— Ну, детали потом, — встал разведчик. — Где у вас рация? Мне нужно срочно связаться с Центром.

— А может… — облизал налитые, как у женщины, губы розовощекий майор, — начнем все-таки с деталей?… — Он извлек из планшетки несколько тетрадных листочков, макнул перо в школьную чернильницу и с приветливой деловитостью, словно заполнял листок по учету кадров, осведомился: — Фамилия, имя, отчество?

— Что здесь происходит? — взорвался Ленц. — Объяснят мне в конце концов, что происходит?

В блиндаж ворвалось облако света, заиграло зелеными бликами на бревенчатых стенах, увешанных газетными вырезками с Большой земли. Из тамбура осторожно спустились по шатким ступенькам фельдшер и санитарка, бережно поставили на землю, устланную хвойными ветками, самодельные носилки.

— Только недолго, товарищи начальники, — недовольно потребовал фельдшер. — Слаба еще, крови много потеряла.

С носилок на Ленца пристально, не отрываясь, смотрела Шура. В глазах ее была боль.

— Ты?!… — его качнуло, спазма сжала горло. — Ты? — рванулся он к носилкам.

Он едва не разревелся, — это было как тогда, в Маньчжурии, десять лет назад, когда ему переслали фотографию, на которой сосредоточенно расправлялся с манной кашей незнакомый лобастенький малыш, его сын, и снимок расплывался из-за дурацких счастливых слез, — с ним редко, но случалось такое: ручьилось из глаз, неудержимо, как у бабы.

— Ты!…

— Идите, — быстро приказал майор фельдшеру и санитарке.

Те вышли, оглядываясь на всхлипывающего человека в немецкой форме.

— Отпустили? Бежала? — ловил разведчик ускользавшие Шурины пальцы. — Как вышло, что ты здесь, жива? Шуринька?

— Не ждали? — с трудом, дрожащим голосом выговорила она и отняла восковую руку.

Дед отодвинул Ленца.

— Дура… тряпка… — кусала губы девушка. — Хотела в глаза ему плюнуть… бесстыжие… И не могу…

— Ну так как? — постучал розовощекий пером-уточкой по бумаге. — Будем и дальше Ваньку валять? Или начнем говорить правду?

— Правду?… — повернулся к нему Ленц. — Какую правду?

— Учтите, — глядя в пространство, предупредил майор, — только чистосердечное признание может облегчить вашу участь.

— Признание? В чем?

— В чем? — взревел Дед. — А кто деньги брал в СД?

…Деньги… Шкатулка, опущенная на кнопку вызова… Шура в дверях, застывший ужас в ее глазах… Так вот откуда давящее предчувствие беды, не отпускавшее его ни на минуту все эти дни…

— Пока вас ни в чем не обвиняют, — комиссар попытался смягчить резкость командира. — Мы только хотим разобраться… Поймите же! — тоже повысил он голос. — Одно из двух: либо неправду говорит ваша связная, либо вы…

…Факты, разобраться… С чего все началось? Восстановить последовательность… Арест, томительное ожидание допроса… Нет, не случайно продержали его так долго в приемной, — Кляйвист ждал, пока привезут схваченную на «маяке» Шуру…

Судорожными толчками — в такт с бешено колотившимся сердцем — пульсировала мысль.

…Штандартенфюрер, конечно, сразу же разгадал цель его визита к Грете, понял, что он искал в дневнике отнюдь не крамольные выпады против берлинского руководства… И если начальник СД предпочел сделать вид, что принял русского разведчика за соглядатая из абвера, разыграл комедию со «взяткой за молчание», то, как ясно теперь, лишь для того, чтобы…

— Так девушка сказала нам правду? — просто, напрямик спросил комиссар. — Брали деньги?

— Да.

Желтое, цвета промасленной бумаги лицо узбека потемнело.

Дед отвернулся. Шура простонала.

— Брали? — повеселел ясноглазый и застрочил в протоколе. — И давно они вас перевербовали?

— Скажи, чтоб унесли ее, — глухо попросил Дед комиссара.

— Спасибо за показания, товарищ Васильева, — оторвал на миг перо от бумаги майор и с нескрываемой уже ненавистью покосился на Ленца. — Думали, в землю унесет? Ан не вышло, палачи подвели: плохо метили.

— Плохо? — печально качнул головой Ленц, глядя на забинтованное Шурино плечо. — Ну что вы! Кто, кто, а палачи у них свое дело знают. Метили точно. Чтоб… жива осталась.

— Жи-ва?! — наморщил лоб узбек.

От неожиданности розовощекий поставил на протоколе кляксу.

— Вы хотите сказать, что служба безопасности… инсценировала казнь?!

— Но для чего? — Дед исподлобья внимательно глядел на Ленца, стараясь понять ход его мыслей.

— Для того, чтобы «спасшаяся чудом» рассказала здесь, как я получаю наградные из рук начальника СД.

Девушка приподнялась на носилках, опершись на раненую руку и не чувствуя боли…

Дед выскочил из-за стола, круто остановился перед Ленцем.

— Но мы проверяли ее сообщение!

— А! «Маляр»! — вспомнил разведчик. — Видел я, как он блуждал вокруг моего дома. Но ведь не я один его приметил: мои телохранители, как вы изволили выразиться, — тоже. Однако, заметьте, не задержали… Зачем? Пусть подтвердит в лесу, что «Хомо» на свободе, преспокойно разгуливает под защитой эсэсманов…

Комиссар взглянул на Деда, в волнении расстегнул косоворотку.

— Итак, вы хотите нас уверить… — майор обводил кляксу аккуратной рамочкой, — будто немцы шли на все это лишь затем, чтобы, так сказать, опорочить честного патриота?

Было невыносимо видеть эти упитанные, самодовольные щеки, непрошибаемый лоб… Невыносимо! Ленц выхватил у майора из рук перо, вонзил в чернильницу. Сдержался. Терпеливо, сквозь стиснутые зубы объяснил: