- Сю-сю-сю, - передразнил я педагога, тщательно скрывая улыбку внезапной радости.
- А можно я побуду с вами? - Марина сложила руки в умоляющем жесте.
- Ну это уж ни в какие ворота!.. - возмутился я.
- Значит, можно! Верочка, заходи, я буду рядом.
Не зная что сказать, я сел в кресло и стал перебирать бумаги на столе. Женщины присели на кушетку рядом, плечо к плечу, поддерживая друг друга. В комнате повисла долгожданная тишина, и я вовсе не спешил ее нарушить. Мне под руки попалась папка с письмами Чистильщика маме и невесте. Она была открыта на моем любимом письме умершей девушке. Чисто автоматически я стал зачитывать вслух жгучие строки, полные любви и боли: "Живу я в полной мере только, когда твой нежный образ сияет передо мной, как рассвет, которым любовались мы июльским утром на море. Ты помнишь, как ласковое солнце медленно вставало из-за гор, растекаясь серебром по небу, по морю, по горам и нашим счастливым лицам, по твоим голубым глазам. Живу только с тобой и ради тебя, мой ангел. Иногда мне хочется, чтобы эта изматывающая боль расставания ушла, но как мне жить без воспоминаний о тебе, как пережить разлуку?..."
Чтение оборвал плач Веры, да такой жалкий, тихий, будто рыдала маленькая обиженная девочка. Она сквозь слезы, прерывисто, вздрагивая, произнесла:
- Андрей, я ведь была тебе верной женой! Даже с тем бандитом у меня ничего не было. Ему от меня нужны были только код сейфа и какие-то доверенности. А как он это получил, так меня и выставил вон. А я тебя любила всегда, с того самого дня как впервые увидела на первом курсе. И сейчас люблю!..
Механически понуро кивнул, вспомнив сон, в котором Вера насмехалась надо мной, над моей верой, предлагая сдаться в психушку. Увы, я не верил ни одному ее слову... Однако надо же что-то сказать... Снова повисла тишина.
Раньше я всегда останавливался на этом письме Чистильщика. Сейчас, весь в растерянности, трясущимися пальцами продолжил листать бумаги, подшитые в папке. Меня наполняла странная смесь противоречивых чувств: от жалости к женщине до сильного отвращения, от боли предательства - до радости освобождения. Вдруг мои пальцы открыли весьма необычный документ: это была дарственная, оформленная на моё имя. В адресе мелькнули знакомые буквы: Рио-де-Жанейро, авенидо Атлантика... Под документами на передачу студии в мою собственность покоилось письмо, написанное вручную, ровным почерком с энергичными взмахами букв "д", "б", "р"... Я поднял руку, останавливая поток женских эмоций, и прочел вслух:
"Дорогой Андрей! Ты вероятно уж и не вспомнишь тот наш разговор за столиком кафе. А между тем, он для меня оказался судьбоносным. Ты мне показал иную жизнь, о которой я ничего не знал. Ты потерял всё и был счастлив. Я ни у кого не видел такой лучистой улыбки, ни от кого в моей жизни не исходил такой невозмутимый покой. А глаза твои просто светились, будто в глубине, горели два солнца.
В тот миг я понял: моя карьера наёмного убийцы закончилась. Больше никогда и никого убить я не смогу. За день до нашей встречи я заметил слежку, судя по почерку, ее организовал офицер КГБ, из отставников. Я вычислил и его самого и его авторитетного начальника и, поверь, мне ничего не стоило убрать их. Я бы именно так и поступил, если бы не наша встреча.
Не долго думая, я обратился в солидную юридическую фирму, они весьма быстро оформили необходимые документы - и вот моя бразильская студия принадлежит тебе. Кстати, мои деньги на счете в банке HSBC в Рио-де-Жанейро - тоже, там полтора миллиона евро.
Следующим моим шагом была исповедь в монастыре, который ты посещал. Да, да, я и там за тобой следил. Исповедь у меня принял игумен Паисий, хорошо тебе известный. А дальше... да ничего больше я не предпринимал. Монах сказал: "Поднявший меч, от меча и погибнет" - так что я просто сидел дома с открытой дверью и покорно ждал, когда придет старый службист и меня устранит. Если ты читаешь это письмо, значит всё уже случилось.
У меня последняя просьба к тебе: помолись о моем упокоении. Моё настоящее имя - Фёдор. Спасибо тебе за всё. Прощай, счастливый человек! И да пребудет с тобой Божье благословение!"
- Хочешь, Вера, возьми себе и деньги Федора и его студию на пляже Копакабана - это же мечта советского человека. - Я отстегнул документы и протянул бывшей жене. Она взяла и растерянно смотрела то на меня, то на документы, то на Марину.
- А я сейчас вызову нашего юриста, - сказала Марина, - и он быстро переоформит бумаги на Веру. А мы с Андреем будем к тебе приезжать, на бразильском солнышке погреться. Ты чего, Верочка! Радоваться же нужно! Ты прощена, обеспечена, и еще такой подарок царский получила!
- Спасибо, Андрей, спасибо, Маришка. У меня нет слов...
- Всё, девочки, оставьте меня, наконец, в покое. Я сегодня такую епитимию получил, мне теперь на коленях стоять до дыр на ковре. С Богом!
- Андрей, ты хороший! - воскликнула на прощанье Марина и выставила Веру из кельи.
Не без труда удалось восстановить тишину и сосредоточиться на молитве. Медленно по началу, ближе к половине правила разогнался, согрелся поклонами и к финалу пришел с тем самым желанием всплакнуть, которое свидетельствует о несомненной пользе проделанной работы.
На душе появилась неожиданная потребность записать впечатления. Этому способствовала просьба Алексея записывать или наговаривать на диктофон мысли, впечатления и события, происходящие со мной на грани перелома, судьбоносного, тревожного и полного веры в наилучший исход - вот такой изысканный коктейль... Первым устройством для фиксации впечатлений, что попал под руку, оказался диктофон, компактный, цифровой и легкий, как пушинка. "Включи, нажми на красную кнопку "Rec" и всё - наговаривай всё, что взойдет на сердце", - вспомнился инструктаж Алексея. Одно дело молча записывать в блокнот, и совсем другое, когда вслух проговариваешь потаённые мысли, удивляясь звучанию сокровенного. Но именно этого мне сейчас захотелось. Я включил диктофон, на всякий случай назвал дату, время и место записи. Перекрестился и... полились слова, одно за другим, непрерывно, почти без запинок.
Плывет над городом светлая летняя ночь. Затихают звуки, нет, они не пропадают вовсе, но меняются с хрипа и скрежета, криков и гудков - на миролюбивый шепот и усталые вздохи. Только на западе утонет малиновый закат в синих облаках, стелющихся вдоль горизонта, как на востоке светлеет и поднимается розоватый восход. Около часа длится таинственное безвременье, всё вокруг затихает и останавливается, всё под небом замирает в ожидании вступления нового дня. В приземный слой воздуха стекает с небес рассеянный свет, первые лучи робкого солнца ласкают усталую землю. Воздух начинает плавное течение. В открытое окно втекает густая ароматная волна, чуть влажная и прохладная. Раздается неуверенная, как бы со сна, трель невидимой птицы, следом вступают еще два голоса, потом еще - и вот уже целый концерт сотрясает густой травный воздух тонкой мелодичной вибрацией.
Люди еще спят, а новый день просыпается и встает вместе с восходом солнца. В такие минуты в сердце сходит покой, он окрашен в молочные тона, напоён ароматами травы, цветов, земли. Мой покой не виден, но весьма ощутимо пленяет сердце земным отражением небесного, ангельским сопровождением птичьего концерта, туманной росистой влагой. Душа смиряется, она устала воевать и противоречить. Душа принимает в дар - незаслуженный и богатый, а значит от Бога - этот покой и наслаждается им, и пропитывается тихой благодарностью к Подателю, к Начальнику тишины.
По улице прошла компания загулявших друзей. Они, шикая друг на друга, напевают песню из далеких семидесятых годов, куда им хоть на минутку хочется вернуться, хотя бы песней, пусть даже воспоминаниями. Почему-то приходят на ум пронзительные слова Венечки Ерофеева, который так ценил и боялся утреннего малодушия, усталого смирения, желания забиться в угол и затихнуть, чтобы никто не беспокоил, не требовал, не ругал: "И грубы-то ведь, подчеркнуто грубы в те самые мгновенья, когда нельзя быть грубым, когда у человека с похмелья все нервы навыпуск, когда он малодушен и тих? Почему так?!" Как часто видел на лицах моих деревенских рабочих вот это недоуменное, почти детское "почему так?!" - и таяло грозное сердце начальника, и прощал сотый раз, до следующего запоя... Бедный, бедный мой народ, сколько поколений тебя спаивали, уничтожали, обманывали, соблазняли, грабили! Кто тебя пожалеет, кто простит, если не христианин, если не тот же выпивающий сверх канонической нормы сельский батюшка, на себе испытавший боль и страдание, унижения и пустую браваду пьяницы горького.
