— Хочу вам сообщить, Майя Ивановна, — сказал он, внимательно всматриваясь в ее лицо, — что в ту пятницу я, как двоечник, краснел за ваш чертеж перед начальником отдела, потому что физически не успел исправить в нем все допущенные вами ошибки, а их было тьма. Больше я не намерен ни краснеть, ни тратить свое рабочее время на исполнение _ваших_ обязанностей.

— Олег Николаевич, — привычно затрепетав, перебила его Зотова, — как вы так можете, у меня же ребенок, вы же знаете.

— Не надо жалких слов, очень вас прошу. Ребенок дома с бабушкой, а вы на работе. И ради бога, делайте дело. Или не можете?

— Я… нет, — выдавила Майя после паузы, — я… просто… Вы не переживайте так, Олег Николаевич.

— Тогда идите и работайте, — мирно сказал Мокшин, — и помните: скоро переаттестация. Все.

А минут через десять явилась секретарь директора Лариса Николаевна со своей злополучной ладонью.

— В прошлый раз вы были не в настроении, — проворковала она, — говорили про линию ума, а мне ум не важен. Согласитесь, в женщине ум совсем не главное, правда?

— Не главное, — охотно согласился Мокшин.

— А про _другое_ вы ни слова не сказали, — продолжала она, пристально глядя ему прямо в зрачки и протягивая руку вниз ладонью, как для поцелуя, — а у меня сейчас такой момент в автобиографии…

— В биографии, Ларочка. А помочь ничем не могу, гаданиями больше не развлекаюсь. Некогда.

— Ну-у, Олег Николаевич, — она капризно пошевелила пальцами, не убирая руки. Рука красивая. Длинные пальцы, маникюр. Все, как положено. У Вари ногти всегда коротко острижены — медсестра.

— Правда, некогда, Лариса, — зашиваюсь. Кроме того, вам ведь всем подавай сказочные успехи в будущем, выдумывать я не в состоянии, а огорчать никого не хочу. Так что — завязал. А в «автобиографии» пусть будет, как будет. Если все знать заранее, неинтересно жить.

— Вы так думаете? — многозначительно выговорила она, продолжая неотрывно смотреть ему в глаза. — Ну что ж… вам видней. Кстати, скоро у меня день рождения. Что, если приглашу?

Мимоходом коснувшись своим «фирменным» маникюром плеча Мокшина, она ушла, оставив в кабинете запах польских духов.

А за час до обеда его вызвал Жуков и после недолгого разговора о текущих делах, помявшись, сказал, переходя на «ты», как это было между ними принято раньше:

— У нас с тобой тут… какая-то тягомотина. Вот я решил поговорить, чтобы, понимаешь, раз и навсегда… Давай честно: ты на меня обижен?

«Ну вот, — подумал Мокшин, — начинается».

И сказал:

— Нет, на тебя не обижен. Не за что. Ты хороший парень, добрый. И ты не сам себя назначил.

— Так.

— Но твое назначение у меня вот где.

— Понятно, — произнес Жуков, глядя на Мокшина с сочувствием.

— Это ты брось. Меня мое место вполне устраивает, а вот то, что мне даже не предложили, а сразу без разговоров выбрали тебя, — обидно. Хотя, наверное, и закономерно.

— Что-то ты темно говоришь, Олег. Тебе — не надо, так почему же обидно?

— Потому что это — ты. Я к тебе очень хорошо отношусь, слава богу с института знакомы. Но, Вова, какой же из тебя начальник отдела? Даже смешно! Ты ведь… ну… всем известно, какой инженер. Если уж на то пошло, мне как-то оскорбительно, что вот у меня — такой руководитель. Руководитель такой, а я-то сам тогда какой же? Что ты так глядишь?

— Мне интересно. Ну, дальше?

— Я когда узнал, даже сперва опешил. А потом понял: все нормально, дело свое знают, попали в десятку.

— Значит, такого ты мнения. Не знал. Ну, ладно, пускай ты считаешь, что я бездарь. Ты у нас гений, всегда этим отличался…

— Не заводись. Не обо мне речь. А насчет себя ты и сам знаешь не хуже моего. Или уже потихоньку наполняешься самодовольством по принципу «дурака не назначат»?

— А иди ты! Но чем же все-таки, по-твоему, я так устраиваю дирекцию? При моей бездарности? Я что, подхалим, блюдолиз? Взятку им дал?

— Взятку ты им, Вова, не давал, и вообще ты чудный парень, простодушный до… умиления. Ну чего ты лезешь в бутылку? Сам меня на этот разговор спровоцировал, а теперь комплексуешь. Хватит. Я пошел трудиться.

— Нет, извини. Я должен понять, мне это важно. И нам работать вместе. Начал, так договаривай.

— Палки тебе в колеса я совать не собираюсь, а остальное мое личное дело. Я и так уже тут наговорил, вон ты какой красный.

— А вот это _мое_ личное дело! Ну, давай: какой я такой особенный подлец и интриган, что меня тебе, выдающемуся, предпочли?

— Да никакой ты не подлец и не интриган. Куда там тебе еще интриговать! Ты вообще — никакой. Самая обыкновенная среднестатистическая посредственность с уживчивым и покладистым характером. С тобой удобно. Дирекции. Но это их дело. А мне, представь, иметь над собой такого, как ты, не ахти как приятно. Хотя, конечно, и не смертельно. Проживем. И ты, Володя, не багровей и не надувайся и впредь не приставай к людям с такими вопросами. Потому что даже если кто-нибудь и скажет, что твое повышение самый мудрый шаг руководства, не верь: подхалимаж.

— Советов я у тебя не просил: обойдусь.

— Понятно. Я пошел.

Жуков молчал, и Олег вышел в коридор с ощущением странной легкости и даже какой-то пустоты в душе. Ай да вороньи перья. Ай да полынь-трава. Обойдется он, видите ли! Хорошая мина при плохой игре. Ничего, пусть знает.

Гурьеву из отдела кадров, в тот же день позвонившему, что хочет зайти «с фотографией этой особы, проконсультироваться дополнительно», Мокшин, чувствуя все ту же легкость и свободу, сказал, что ради вздора отрываться от работы больше не намерен. Да, занят. Да, до конца дня… Что? Нет, и завтра тоже. И мой вам совет: оставьте вы парня в покое.

Просительные, почти униженные нотки в голосе Гурьева мгновенно сменились холодной и даже враждебной интонацией, но Мокшин от этого почему-то только развеселился. Чувство неуязвимости переполняло его, хотелось, чтобы пришел кто-нибудь еще с очередной идиотской просьбой, очень уж это было забавно: видеть, как сперва чуть затлеют, а потом начнут разгораться на полную мощность растерянность и уважение в перепуганных глазах, точно там где-то вырубили реостат и увеличивают напряжение.

Но никто ни с какими просьбами больше не приставал — видно, предыдущие посетители разнесли слух, что Олег Николаевич сегодня не в духе и всех отшивает. В полной тишине и спокойствии Мокшин успел просмотреть и подписать одну довольно объемистую пояснительную записку, а перед самым концом дня явилась Зотова, робко постучав, вошла на цыпочках и положила перед ним почти безукоризненно выполненный чертеж тарного цеха.

9

Шли неделя за неделей, и Мокшин с любопытством наблюдал, как меняется отношение к нему окружающих. Не то чтобы оно стало лучше, просто — другое, и это «другое» вполне его устраивало: исчезло панибратство и появилась та самая дистанция, какую всегда соблюдают по отношению к человеку, которого… да, да — слегка побаиваются. Подчиненные Мокшина с некоторых пор определенно побаивались своего руководителя, на удивление быстро привыкли к его беспощадной требовательности, и от этого качество чертежей и прочей техдокументации резко повысилось. С Жуковым отношения установились холодные и четкие: тот, видимо, понял, что Олег Николаевич зря задираться не будет, но мнение свое всегда отстоит. Пойдет, если надо, и к главному инженеру, и к директору. И ходил. И Жуков помалкивал да поглядывал исподлобья. И разговоры на посторонние темы между ними совсем прекратились. Только о работе.

Как-то недели через три после Начала Начал Лариса доверительно сообщила Мокшину: мол, в народе ходят упорные слухи, что его ждет крупное повышение, что он об этом знает, потому и стал такой.

— Какой же?

— Суровый.

— Да?

— Да. Хотите новость?

Выяснилось, что Лариса случайно слышала, как главный инженер говорил директору, что, похоже, они поторопились, назначив Жукова. Мокшин-то покрепче будет. А директор: «Характер у твоего Мокшина скверный. Но вообще надо подумать, вот скоро Тихомиров пойдет на пенсию, будем решать».