Ника переводила взгляд с меня на Иру и обратно. Она ничего не понимала, кроме того, что Усова хочет её обидеть.

– Ну-ну, – торопила Ира. – Скажи, чем бы ты стала заниматься, если бы тебе была обеспечена популярность? Ходила бы по ночным клубам? Сидела в косметических салонах? Ездила на моря? Ну чем?

– Ир, ну чего ты? – Ника наконец пришла в себя.

– Нет, ты скажи, – не отставала Ирка. – Скажи! Ведь я угадала?

– Заниматься благотворительностью, – с раздражением сказала Ника. – Устроит тебя такой ответ?

– Пфф, – фыркнула Ирка. – Ты как страничка из модного журнала, где подаются совершенно пустые фразы, зато красивым шрифтом на глянцевой бумаге с яркими картинками.

Ника быстро глянула на меня. По её глазам я видела, что она вспомнила, что говорили про Иру, и теперь не знает, как себя вести. Усова вытащила новую сигарету и, глядя на Нику, подкурила.

– Я слишком тебя жалею, а иначе сказала бы, что я о тебе думаю. – Ника кивнула мне и быстро, не оглядываясь, зашагала в ту же сторону, откуда пришла. Я подумала, что она, должно быть, боится, что Ирка бросится её догонять, а может, от неожиданности забыла, куда шла.

– Стерва никчемная, – ругнулась Ира, глядя в Никину спину. – Жалеет она меня!

– Ну и зачем ты на неё наскочила? Что она тебе такого сделала? Она разве виновата, что ей больше везет? У неё, скажу тебе, проблем тоже хватает…

– С первой нашей встречи в универе терпеть её не могу, – перебила Ирка. – Со знакомства в театре нашем студенческом. Она уже там была выскочкой и пустозвоном, и играть, между прочим, совсем у неё не получалось, но разве ж она могла с этим смириться!

– У тебя взрывной характер, Ириш. И между прочим, это Ника дала мне телефон врача, на которого ты теперь молишься.

– За телефон спасибо. – Ирка отвесила шутовской поклон. – Но дала она тебе – мне бы она отказала, не посмотрела бы, что Сашке… Да ты посмотри, что она наваяла, из последних её нетленок!

Она достала из кармашка коляски сложенную газету, вытрясла из неё лист и протянула мне.

– Посмотри, посмотри! Гвоздевое интервью номера!

Я развернула. Арсений смотрел чуть в сторону от камеры, слабая тень падала на лицо, подчёркивала скулы и разрез глаз. «Арсений Любачевский: ненавижу, когда врут».

– А заголовок? – продолжала Ира. – Неужели нельзя было придумать что-нибудь не банальное? И что он отвечает! Да за такое в суд подавать надо, она ж его идиотом выставила!

– Погоди.

Я пробежала глазами. Во вступлении Ника вылила два абзаца патоки, а после расспрашивала Арсения, что он любит есть, какие сны ему снятся, какие девушки нравятся, что он планирует делать в будущем, как проводит свободное время, какую машину хочет иметь, куда поехать отдыхать и т. д. Ответы Арсения были такими же, как и вопросы: обожаю мамину еду, все девушки великолепны, хочу сделать успешную актерскую карьеру, люблю встречаться с друзьями, лучшее авто такое-то и прочее, – и всё это размазано на целую страницу, пересыпано прилагательными в превосходной степени и знаками восклицания. «Какие качества в людях вы не любите?» – спрашивала Ника под конец. «Ненавижу, когда мне врут, – отвечал Арсений. – Если узнаю, что меня обманул человек, которому я верил, могу прекратить отношения навсегда».

Газета была за прошлую неделю.

Я подумала, что, возможно, Ника забеспокоилась, когда увидела меня, а не Иру…

– Да. Ты права.

– Неужели нельзя было спросить о чем-нибудь более значимом? – кипела Ирка. – Ведь это сын заслуженного деятеля искусств! Его отец – руководитель экспериментального театра, такой великолепный актёрский коллектив собрал, создал замечательный репертуар. Его вообще новатором считают. Неужели сына об этом спросить нельзя было? Отец – режиссёр, мать и сестра – актрисы, мальчик-звезда вырос за кулисами… Задала бы какой-нибудь проблемный вопрос про семью! Про самоощущение, в конце концов!

– Да.

– Ты только посмотри на его ответы! Это что, он так говорит – «великолепный», «превосходный», «обожаю»? Это же не Любачевского, это Голубевой дурацкое сюсюканье и слюни! Фирменная пустота! Тьфу!

– Да.

– Фотография хорошая, но это не её заслуга. Так эта стерва даже имени фотографа не указала, – уже спокойнее заметила Ира.

– В таких случаях обычно пишут: «Фото из архива театра». Эту фотку каждый спектакль продают в фойе «Пилигрима». В антракте.

– Эта бездарность даже свежую съёмку не могла организовать?!

– Ну, положим, тут не только Ника… Она ж не одна в газете работает, там целый коллектив, редактор, в конце концов. Но, видишь, упустили. Я думаю, на фамилию польстились… Наследный принц не любит прессу, это всем известно…

– Не оправдывай её! – гневно сказала Ира.

Она хотела продолжить, но Саша в коляске загугукал, Ириша глянула на часы и охнула. Ника и её деятельность мгновенно исчезли из её мира. В этом было главное отличие Иры от Ники: она всегда была здесь и сейчас, в любви и ненависти, в радости и горе. Она не умела планировать и рассчитывать, наступать на горло ради выгоды и потому падала в страдание всем существом. Максималистка, идеалистка Ириша Усова. Да, в этом было её главное отличие от Ники и вообще от всех моих знакомых, и за это я её любила.

– К нам сейчас массажист придёт! Машуня, пока, позвоню, забегай, спасибо тебе!

Я едва успела сунуть в карман коляски газету. Ира ловко развернула Сашу и почти бегом кинулась к пешеходному переходу. Я долго смотрела ей вслед и радовалась тому, что Ириша не подурнела. С её внешностью ещё много лет будут находиться мужчины, желающие помогать растить сына-инвалида. Вот только бы Ирка от такой жизни и впрямь не свихнулась.

Близился конец рабочего дня. Я шла по улице и думала про Арсения. Бедняга. Думал использовать Нику, а в результате выставил себя дураком. От семьи ему за это, наверно, здорово влетело. И всё же такая реакция несравнимо лучше, чем любая другая, тем более что никогда не знаешь, как он себя поведёт в том или ином случае. И, что плохо, Арсений сам этого до конца не знает.

Я вспомнила, каким был Арсений в нашу первую встречу. Меня как раз перевели в отдельную палату в конце коридора, в закутке. Там было тихо: угловая палата; комната за стенкой пустовала. От остального больничного пространства эти два помещения отделял небольшой коридорчик.

Целыми днями я лежала на кровати, выходя лишь в столовую и ненадолго – в коридор. Я нашла отличное место в углу за пальмой и, поставив там стул, иногда сидела. Растение, густо обсаженное понизу широколистными фикусами, скрывало меня от взглядов. Пациенты бродили по коридору – опустившиеся, забывшие покой и радость души. В основном это были алкоголики и приходящие в себя наркоманы, но попадались и измученные трудоголики, и компьютероманы, и люди, одуревшие от бессонницы и головных болей. Таких, как я, было трое: женщина и двое мужчин. Эти в коридор выходили редко, смотрели угрюмо и затравленно, так что я невольно задавалась вопросом: неужели и у меня такое же выражение лица?

Однажды утром (день начался уныло, мелким холодным дождём) я услышала в соседней палате движение. Тот, кого поместили по соседству, целыми днями ходил из угла в угол. По тому, как он ходил, я догадалась, что это мужчина. Он что-то говорил, я уловила ритм и решила, что он читает стихи. Но он ни разу не вышел в коридор в одно время со мной.

Прошло ещё несколько дней. Кровать моего соседа была приставлена к той же стене, что и моя, нас разделяла тонкая перегородка, и по ночам я слышала, как он ворочается. Однажды я проснулась от шума. Звук был глухой, как будто упало что-то большое и тяжёлое. Я насторожилась. Было тихо. Я уже стала снова засыпать, как вдруг мне пришло в голову, что, возможно, это упал тот человек за стенкой. Может быть, ему стало плохо, подумала я. Перед моими глазами нарисовалась картинка: вот он двинулся к двери, чтобы позвать на помощь, и потерял сознание.

Я включила свет, накинула халат и вышла в коридор. В конце коридора горел ночник. Медсестры за столом не было. Делать нечего, я открыла дверь и зашла в палату соседа. Окно было не зашторено, на полу в свете уличного фонаря лежал человек. Я включила свет, налила в кружку воды из крана и плеснула ему в лицо: