С нарастающим ужасом я беру его за руку. Мне так страшно. Я ничего не слышу, кроме своего собственного сердцебиения.

Я заставляю себя говорить уверенно. Без дрожи, без паники.

– Сейчас я вызову скорую. Все будет хорошо.

Я глажу его по волосам, пока разговариваю по телефону и отвечаю на вопросы, на которые непонятно, как правильно отвечать, но я очень стараюсь. Я говорю им, что Мики почти не дышит, что у него очень слабое сердцебиение. Это самое важное. Хочу прошептать, что боюсь, что он умирает, и попросить, пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста, не дайте ему умереть, но сдерживаюсь, зная, что Мики услышит. Мне говорят, что скорая приедет через десять минут.

Из-за адреналина, заполнившего мой кровоток, когда я проснулся и нашел его в таком состоянии, меня начинает трясти, и я сажусь себе на руку, чтобы, если Мики откроет глаза, он этого не увидел. Но Мики не открывает глаза, а его дыхание становится все более хриплым, и я не знаю, продолжать ли мне говорить или пытаться сделать так, чтобы он отвечал, чтобы он остался со мной, ну пожалуйста.

– Майло! – кричу я. Но Майло, похоже, нет. Я один. Но потом я говорю себе, что всегда был один… за исключением нескольких последних недель.

Кажется, проходят часы, прежде чем я слышу вдали вой сирены и начинаю всем своим существом надеяться, что это скорая едет за Мики.

Когда я объяснял женщине на том конце линии, где мы находимся, и рассказывал, что входить в здание надо через дырку за фанерной панелью, она спросила, не сквот ли это и живет ли здесь кто-то еще, поскольку они обязаны заботиться о безопасности своих сотрудников, а также предупредила, что позвонит в полицию. Вот тогда я и понял, что, как только приедет скорая, все будет кончено. Что жизнь здесь закончится. Прости меня, Майло, думаю я.

Мне все равно, что потеряю я сам, – лишь бы Мики был жив. Но Майло этого не заслуживает.

Глава 51

Разбитые сердца

Я добиваюсь разрешения сесть в скорую, где оглушительно воет сирена. Я держу Мики за руку, пока он без сознания лежит на носилках. Женщина-парамедик, сидящая с нами, печально улыбается мне. Словно сочувствует. И, кажется, не из-за того, как я выгляжу. Но даже если я ошибаюсь, мне все равно. Мне теперь безразлично все, кроме Мики.

Я даю обещания всем богам, о которых когда-либо слышал. Я обещаю делать больше хороших дел, поступать правильно, изловить всех акул. Но тошнотворное ощущение в животе говорит мне, что так оно не работает. А если бы и работало, все равно акулы Мики – внутри него самого. Они пожирают его изнутри. Если уже не сожрали.

***

– Ждать надо вон там. – Моей руки касается медсестра, но я не двигаюсь с места. Все стою у подъезда скорой и, глядя на двери, за которые увезли Мики, пытаюсь обуздать порыв броситься туда вслед за ним. Чтобы заставить их починить все, что сломано, потому что я сам, как бы я того ни хотел, не могу.

В конце концов я разрешаю отвести себя в комнату ожидания. Я нахожу там стул, подтягиваю коленки к груди и, обхватив их руками, опускаю лицо, чтобы никто не видел, как я плачу.

***

– Ты родственник Мики?

Моего плеча касается чья-то рука, и я, вздрогнув, чуть не соскальзываю с гладкого пластикового сиденья. Подняв взгляд, я вижу, что на меня внимательно смотрит врач. У него густые темные волосы, которыми он напоминает мне Дашиэля, и участие на лице. Мне впервые за две недели хочется спрятаться за волосами, но врач не отводит глаза, словно ему жаль меня или неловко смотреть мне в лицо.

Когда я открываю рот, оттуда не выходит ни слова. Мой взгляд падает к полу. Пожалуйста, только не говорите мне, что он умер. Что угодно, только не это.

– У твоего друга очень слабое сердце. Мы еще проведем несколько тестов, но, скорее всего, у него был сердечный приступ – и, возможно, не первый. Он когда-нибудь жаловался на боли в груди и проблемы с дыханием?

От облегчения, что Мики жив, у меня на глазах появляются слезы. Кивая, я вытираю их рукавом.

– Он до крайности истощен… ты можешь сказать, почему? – Он задает вопрос с такой осторожностью, словно и не рассчитывает услышать ответ.

– Он анорексик.

Врач улыбается и записывает что-то в принесенную с собой карту.

– Спасибо. Эта информация поможет нам назначить ему лечение.

– Он поправится?

– Мы сделаем все, что в наших силах, – говорит он.

– Можно его увидеть?

– После того, как мы закончим все тесты, – да. Тебе будет можно побыть с ним пару минут.

Я смотрю, как он засовывает карту подмышку и через двойные двери уходит туда, куда увезли Мики.

Часы на стене показывают одиннадцать. Я здесь уже два с лишним часа.

Когда врач уходит, мое сердце снова стискивает тревога. Я поднимаю колени к груди, опускаю голову и начинаю ждать.

***

– Теперь можешь повидать своего друга.

Врач вернулся. Сколько прошло времени, я не знаю. На сей раз он не притрагивается ко мне, чтобы обозначить свое присутствие, но я все равно чуть не соскальзываю со стула.

Я иду за ним следом по лестнице и по нескольким коридорам. Кукольник работает не в этой больнице, но я смотрю на всех в белых халатах.

Мики лежит рядом с постом медсестры. Он подключен к аппарату, который с успокаивающей регулярностью издает короткие звуки. Я начинаю было задергивать шторки, чтобы появилось хоть какое-то уединение, но медсестра быстро подходит к нам и, покачав головой, снова их раздвигает.

Сначала мне кажется, что Мики спит – в большой больничной кровати он выглядит таким маленьким и потерянным, – но когда я беру его за руку, его пальцы мягко смыкаются вокруг моих. Он не открывает глаза. Медсестра предупредила меня, что он может быть слишком слаб, чтобы разговаривать. И тогда я говорю ему, что я здесь, что он очень красивый, что у него есть суперспособности, которые помогут ему поправиться, что я отдаю ему и все свои суперспособности. Ничего больше без того, чтобы не сорваться, я сказать не могу, и потому просто смотрю на него и представляю, что мои мысли могут до него дотянуться и завернуть в безопасный кокон.

Мое сознание пытается запечатлеть черты его лица, чтобы по желанию можно было их вспоминать, но вскоре я понимаю, что пытаться запомнить чье-то лицо все равно, что хвататься за дым. Закрывая глаза, я вместо лица вижу острые Микины зубы, когда он улыбается, его ресницы, веером опускающиеся на щеки, когда он целует меня, созвездия веснушек у него на груди, когда я обвожу их языком. А если посильней сконцентрироваться, я могу даже услышать те внезапные ясные вздохи, которые он издает, когда я его касаюсь.

Хрупкие вещи, все до единой. И жизнь тоже хрупкая. Ее ужасающе легко оборвать. И все-таки я люблю ее до последней секунды. Иначе я не испытывал бы такую сильную боль. Если бы то, что у меня есть, не было настолько прекрасным, я бы не боялся так сильно его потерять.

Я наклоняюсь и прижимаюсь губами к его пальцам. Раньше они были теплыми, а теперь стали холодными. Я сижу с ним вот так, пока не появляется медсестра, которая просит меня уйти, чтобы они могли сделать медицинские процедуры. Я отвечаю, что подожду, пока они не закончат, за дверьми отделения, но она с раздражением на длинном лице говорит, что процедуры займут минимум два часа, а часы посещения начнутся после восьми – а сейчас только пять, – так что мне лучше пойти домой, принять душ и отдохнуть.

Я все равно болтаюсь под дверью. Но через несколько минут, оглянувшись, начинаю чувствовать головокружение. Я словно тону, и что-то размером больше, чем небо, обрушивается на меня и придавливает своей тяжестью. Всего слишком много. Все слишком непредсказуемое и неизвестное.

Я не знаю, что делать. Я не знаю, что делать. Я не знаю, что делать.