Подняв лицо, я понимаю, что Мики, похоже, опять прочел мои мысли, потому что в его глазах стоят слезы, и секунду назад их там еще не было.

Меньше всего я хочу, чтоб он плакал. Я придвигаюсь поближе и обнимаю его, пусть мое плечо и всячески протестует. Наверное, из-за холода.

Повозив по глазам рукавом, он печально мне улыбается.

– Я не хотел тебя обижать. Я вовсе не упрекаю тебя за то, как и чем ты живешь. Просто, когда я сел на тот самолет, у меня не было плана, и все пошло плохо. Прямо совсем-совсем плохо. А теперь… я чувствую, что мне нужен хоть какой-нибудь, пусть самый крошечный план. Видимо, для безопасности.

– Я хочу, чтобы тебе было безопасно со мной.

– Я знаю. Знаю. И мне безопасно.

Дрожа, он поднимается на ноги. Сейчас, наверное, уже полвторого, и мы оба из-за того, что не двигались, закоченели. Микины пальцы холодные, как лед на земле. Несмотря на все мои свитера, его сильно трясет. После всех наших блужданий у него не осталось энергии, чтобы себя согревать.

Я достаю из кармана пакетик с хлебом, но он снова отказывается.

– Я хочу купить тебе чашку чаю и посидеть немного в кафе, – произносит он. – Так я согреюсь.

Я киваю. Наверное, это неплохая идея.

Кафе совсем рядом. Там ни души. Только седая женщина, которая сидит за стойкой и читает потрепанный журнал. Мики просит ее заварить две чашки чаю, а я тем временем сажусь у окна и достаю свой блокнот.

– Что пишешь? Еще про акул? – спрашивает он и, поставив на стол две дымящиеся кружки, садится.

– Письмо тебе. – Отложив ручку, я высыпаю в свою кружку пару пакетиков сахара.

Так тяжело привыкнуть к невозможности спрятаться за волосами.

– Правда? Какое письмо? – Он хмурится, прихлебывая горячий чай, но продолжает смотреть на меня.

Я пожимаю плечами.

Я хочу кое-что объяснить ему, и писать мне проще, чем говорить.

Я надеюсь, что, прочитав письмо, он поймет, почему я его написал. Там изложено нечто большее, чем сокровенные мысли, и мне немного тревожно. Я говорю себе, что большую часть времени Мики и так их угадывает, так что чем оно отличается, если он прочтет их в виде текста?

Перечитав письмо, я понимаю, что оно становится все длинней и длинней. Мики уже допил свою чашку чая, а мой, должно быть, давно остыл.

Я пододвигаю блокнот к нему.

Он поднимает взгляд – словно прося подтвердить, правда ли я хочу, чтобы он это прочитал. Я киваю. Все у меня внутри начинает дрожать, и тогда я, пытаясь рассеять страх, склоняюсь над столом и читаю слова вместе с Мики.

Мики, я хочу кое о чем тебе рассказать, но у меня не получится сказать это вслух, так что я буду писать. Мне очень плохо из-за того, что я не могу делать то, что ты хочешь, вроде поселиться в квартире и устроиться на работу. Я хочу объяснить, почему, и наверное, это письмо получится беспорядочной кашей, но если я стану разбирать слова и расставлять их ровно так, как мне надо, оно займет целую вечность, поэтому я просто буду писать, как пойдет, а ты потом прочитаешь. Хорошо? Ты уже читал мои записи, так что, думаю, сможешь прочесть и это письмо.

Я одержим вещами. Моему мозгу словно необходимо постоянно на чем-нибудь концентрироваться. Я знаю об этом – не то чтобы я делаю это неосознанно – и почти всегда понимаю, когда это нормально, а когда нет. После того, как мы с тобой познакомились, я все время вспоминал о тебе, но потом понял, что это ненормально, и остановил себя. В школах, куда я ходил, мне говорили, что потому я и разбираюсь так хорошо в электронике – из-за способности концентрироваться. Но вообще мне нравится чинить вещи, потому что я обнаружил, что могу оживить что-то сломанное.

Я не разговариваю, потому что не всегда могу подобрать правильные слова, вот и говорю только самые важные вещи или то, в чем уверен. И я стесняюсь и сторонюсь людей не столько из-за своей внешности, сколько из-за их реакции на себя, которая иногда бывает плохой. Дашиэль часто говорил, что я прячусь за волосами, но ты никогда так не говоришь, и теперь ты подстриг меня, так что я уже не смогу это сделать, но мне нравится то, что ты ни разу не просил меня перестать постоянно скрываться.

Иногда мне хочется спрятаться, и я хочу, чтобы это было нормально. С тобой я разговариваю больше, чем с кем бы то ни было, даже больше, чем с Дашиэлем, потому что, когда ты рядом, мне не кажется, будто я говорю что-то не то. А если я и скажу что-то не то, то знаю, что ты не обидишься. Писать проще, потому что можно видеть слова.

Я не могу ничего планировать. Я могу только делать. В дзене есть концепция, которая называется «живи текущим моментом». Вот так я и живу. Одним днем. И я научился понимать, что, поскольку завтра и послезавтра мне надо есть, то лучше держать в норе какой-то запас еды, чтобы не приходилось выходить на ее поиски ежедневно. Я не то чтобы не знаю, что значит планировать. Нет, мне нравится ощущение вечности. Но чаще всего для меня это слишком. Мысли о деньгах и работе выбивают из колеи. Они слишком тяжелые – только так можно описать это чувство. Я не могу справляться с большим количеством информации. Например, если в магазине продается слишком много всего, то я не знаю, что правильней выбрать. Я покупаю консервы у одного парня в подземном переходе, и он же достает для меня и другое, вроде газа для плитки.

Я знаю, что именно со мною не так, но починить это невозможно.

Понять, когда надо остановиться, было непросто, и я хотел закончить письмо, однако я знал, что картина получилась неполной, и потому приписал:

Когда мне было четырнадцать, у меня был соцработник, которая сказала, что когда я вырасту, то, скорее всего, не смогу справляться с вещами, как остальные. Она сказала, что в шестнадцать меня отправят в интернат, где живут люди, которым тоже необходима помощь, и что там меня научат базовым вещам, чтобы подготовить к самостоятельной жизни. Но когда мне стало шестнадцать, то никаких интернатов уже не было. У города кончились деньги на их содержание. Меня поселили в комнату в хостеле вместе с другими ребятами моего возраста. Мой соцработник была обязана передать меня новому соцработнику, потому что хостел был за пределами ее округа, но там соцработника не оказалось, по крайней мере, я его ни разу не видел.

Дети задирали меня из-за того, как я выгляжу, и считали глупым, потому что мне было сложно с некоторыми вещами. Они не понимали, что меня многое выбивает из колеи. Именно потому я не мог заполнять нужные документы и иметь дело с деньгами, на которые я должен был жить. То место было адом. Я не хотел быть там, но мне больше некуда было идти, и в итоге я очутился на улице. И я знаю, многие считают, что я живу плохо, но это простая жизнь, с которой я могу справиться. Мне так лучше.

Одна за другой проходят минуты. Я смотрю, как его взгляд движется по словам на листе, и думаю, что он, наверное, перечитывает все как минимум в третий или в четвертый раз, потому что он точно читает, а не просто шокированно глядит на блокнот.

Мое сердце бьется так сильно, что я ощущаю его биение всюду, даже в пальцах на руках и ногах. Я мысленно уговариваю себя, что, в принципе, ничего нового ему не сказал. Он, наверное, и сам давно догадался, что мой мозг устроен слегка по-другому.

– Можно взять твою ручку? – говорит Мики. Его взгляд быстро взлетает ко мне на лицо.

Я передаю ему ручку, и он выводит большими буквами с завитушками – я понимаю. А потом с улыбкой, играющей на губах, прибавляет – честное слово.

Он вновь поднимает глаза, и несколько секунд я удерживаю его взгляд на себе, но у меня возникает чувство, что он глядит сквозь меня, что он думает. Когда он снова начинает писать, я наклоняюсь вперед, чтобы не пропустить ни единого слова.

Никогда не называй себя глупым только потому, что тебе сложно понимать какие-то вещи. Я хочу, чтобы отныне ты больше не использовал это слово. Свои сложности бывают у всех. Во многом – в самых важных вещах – ты умнее всех прочих. У тебя с ума сойти какое огромное сердце.