– Доминик идет тебе, – шепчу я.

Я помню, что Мики, узнав мое имя, сказал то же самое. И дело в том, что оно правда ему подходит, пусть я и сомневаюсь, что когда-нибудь смогу назвать его Домиником или привыкнуть к этому имени – он всегда будет для меня только Мики.

– Я перестал быть Домиником в момент, когда сел в тот самолет.

Мики перекатывается на бок, и мне видно, как в темноте поблескивают его глаза. Когда я тянусь к нему, он кладет мою руку себе поверх сердца. Я не знаю, существует ли на свете что-то еще, такое же успокаивающее.

– Нет. Наверное, даже раньше… – Пряча лицо, он подтягивает колени к груди. – Доминик да Сильва умер на одной вечеринке. Которую его отец закатил ради того, чтобы похвастаться своим любимым сыном перед всеми своими богатенькими друзьями.

Его голос так тих. Я знаю, что ему больно, что воспоминания ранят его. Я касаюсь его лица… его губ, желая, чтобы он понял, что можно не говорить, но он продолжает.

– Доминика на вечеринку не пригласили – как и его брата Бенджамина. Дело в том, что, хотя у их отца сыновей было трое, его целиком устроило бы иметь всего одного. Того, который учился в юридическом колледже, играл в бейсбол, встречался с девушкой и соответствовал всем его гребаным ожиданиям. Ведь, пусть Бенджамин и был потрясающим кларнетистом и одним из умнейших людей, каких вообще можно встретить, но в четырнадцать лет у него обнаружили синдром Аспергера. Он всегда испытывал проблемы с учебой, но как только стал известен диагноз, отец начал обращаться с ним, как с бракованной вещью, и разрешать ему делать все, что он пожелает, лишь бы Бенджамин не появлялся у него на глазах. Что касается Доминика, то он был и вовсе никчемным. Ему нравилось то, что мальчикам, как ему внушали, нравиться не должно – макияж, наряды, красивые вещи, – и отец считал его позором семьи. Все, к чему влекло Доминика, его отец ненавидел. А может, он просто ненавидел его самого…

Мики делает долгий вдох, а я поглаживаю его по волосам. Чем больше слов он произносит, тем сильнее проявляется его американский акцент. Боже, я так люблю его голос, но мне невыносимо слышать в нем боль.

– В общем, в тот день Доминик решает отправиться на вечеринку и уговаривает Бенджамина тоже пойти. Мероприятие официальное, но он всегда терпеть не мог смокинги и потому делает нечто такое, чему предстоит изменить его жизнь навсегда – наряжается в одно из бальных платьев своей матери. Платье приводит его в восторг. Сияюще-синее, оно переливается на свету и очень ему идет. Он делает за туалетным столиком своей матери макияж, потом втискивается в пару ее шпилек. И представляешь, в те несколько минут, пока он стоит в родительской спальне и смотрится в зеркало, он ощущает себя прекрасным. Чего с ним никогда еще не бывало. Чаще всего Доминик ненавидит себя. И он еще никогда не заходил так далеко, чтобы надеть настоящее платье, но ему это нравится.

– Наконец все готово, и он начинает спускаться по лестнице на вечеринку.

Мики делает паузу, чтобы перевести дыхание, и целует мою грудь.

– Сначала все принимают Доминика за девушку. Разглядывают его, улыбаются, гадая, кто же она. Бенджамин, естественно, знает ответ, однако молчит, потому что не хочет его выдавать. Пока Доминик приближается к подножию лестницы, люди начинают его узнавать, и в зале воцаряется гробовое молчание. Его мать, увидев его, лишается чувств. Впрочем, она всегда была королевой драмы. Когда к Доминику начинает пробираться отец, он вдруг понимает, с какой силой его скоро возненавидят. И пусть он думает, что готов, но то отвращение и те слова, когда его отец перед толпой ошарашенных зрителей пожелал, чтобы это омерзительное существо, его сын, никогда не появлялся на свет – вот, что в один момент разрывает Доминиково сердце.

Последние слова Мики произносит на едином дыхании, и я обнимаю его так крепко, что на руках у него, наверное, останутся синяки.

– Доминик словно разлетается на куски. Он кричит, и к нему спешит Бенджамин, Доминик видит, он там. Они с Бенджамином очень близки, они присматривают друг за другом. Но какие-то люди ловят Бенджамина и не пускают к нему. Никто не приходит к Доминику на помощь. Все пялятся на него. И тогда он делает единственную вещь, которая приходит ему на ум. Он снимает платье. Прямо посреди вечеринки он раздевается и голым уходит наверх.

– Он разносит вдребезги свою комнату. Никто не приходит. Он разносит и комнату Бенджамина, а потом лежит у него на кровати и плачет. Опять никто не приходит. Доминик понимает, что пора выбираться оттуда, иначе он просто взорвется. Он знает, что через несколько дней Бенджамин вместе с оркестром уезжает на гастроли в Европу. Билеты и паспорт лежат на тумбочке возле кровати – Бенджамин очень этого ждет. Доминику так больно, что он сомневается, есть ли у него еще сердце. Он берет билеты, паспорт Бенджамина и то немногое ценное, что получается найти в его комнате, и засовывает все это в рюкзак. Затем возвращается в свою комнату, забирает свой портфель с косметикой и немного вещей и уходит. Просто выходит через заднюю дверь.

– В доме к тому времени стоит тишина. Он никого не встречает. Никто не пытается остановить его. Он доезжает на ночном автобусе до аэропорта и, доплатив, меняет билет в Париж на билет в Лондон. И Доминик исчезает.

Грудь Мики сотрясается от рыданий.

– Я еще никому это не рассказывал. Хотел рассказать Джеку, но просто не смог.

– Бедный, – шепчу я, сворачиваясь вокруг него. Я не хочу, чтобы Доминику было так больно. Я хочу забрать его боль. Всю до капли.

Пусть лучше болит у меня.

В своем сумасшедшем мозгу я знаю – правда, знаю, – что Доминик это Мики, но поскольку он говорит о себе в третьем лице, я тоже думаю о Доминике, как о другом человеке. Может, потому-то Мики и отбрасывает того себя – чтобы ему стало легче. Может, людям приходится так поступать, чтобы пережить все случившееся с ними плохое.

Пока он всхлипывает, я обнимаю его и надеюсь, что делаю правильно, ведь если нет, я понятия не имею, как ему помочь и что еще сделать.

***

Так мы и засыпаем. Когда я просыпаюсь, за окошком еще темнота. Время словно потерялось в окружающем нас пространстве.

Мики целует меня легким, как перышко, поцелуем.

– Скажи, если будет слишком, – шепчет он.

На этот раз мы все делаем медленнее. В темноте ощущения странные… словно, все что здесь есть и когда-либо будет, – это прикосновения теплой кожи и шепот.

Мне нравится его член – и когда он мягкий и маленький, и когда он торчит из его тела твердым прутом. Мне нравится то, что Мики никак не может перестать его трогать, и то, как он, постанывая, все трогает мой. Мне нравится секс. Не думаю, что мне хочется большего. Большее кажется слишком пугающим.

Мики сплевывает в ладонь и растирает мой член, потом говорит, чтобы я толкался им между его сжатыми бедрами. Он говорит, что оно похоже на секс, только настоящий секс теснее, приятнее. И в этот момент я срываюсь, от чего и Мики срывается тоже.

Я и не предполагал, что чужой оргазм может вызвать твой собственный. Что когда тебя хотят и при мысли о тебе начинают кончать, то это стимулирует лучше, чем твоя собственная рука.

И после со мной вновь не происходит никаких неприятностей, вроде описаться на него, так что все хорошо.

Пока я рассказываю ему об этом своем беспокойстве, Мики не произносит ни слова. Быть может, потому что я открываю ему частичку своего прошлого – совсем как недавно приоткрыл свое прошлое он, – и ему не хочется перебивать и нарушать ход истории. Но это, в общем-то, не история, просто несколько слов. Я заверяю его, что это было очень давно, что я теперь я понимаю, когда со мной притворяются, и что не притворяться намного лучше. Хоть я и сомневался, что Мики перестал притворяться, когда он мне об этом сказал.

– Мне не нравится думать о том, что люди плохо с тобой обращаются, – говорит он спустя какое-то время.