Сравнительно легкое продвижение войск по равнине северной Чечни, где население в принципе настроено пророссийски, было объявлено доказательством возросшей эффективности армии, хотя в 1994 г. ту же северную Чечню войска прошли не только быстрее, но и с существенно меньшими потерями. «Российские лидеры дураки, если они думают, будто начинающаяся война будет легкой прогулкой, что нынешнее слабое сопротивление чеченцев — прелюдия к краху их движения за независимость, — писал военный обозреватель «The Moscow Times» Павел Фельгенгауэр. — Сегодня чеченцы организованно отступают, но за этим последует не капитуляция, а яростные и хорошо спланированные контратаки. Чеченский президент Аслан Масхадов — известный мастер военной тактики — согласно имеющимся данным, снова координирует действия чеченских сил. В войне 1994—1996 его руководство обеспечило чеченцам победу»[273].

Генералы настаивали, что их единственной ошибкой было недостаточное использование авиации и артиллерии в первой чеченской войне. На этот раз авиацию стали использовать активнее. Результат: если за всю чеченскую войну 1994—1996 гг. российская армия потеряла один самолет, то за первую же неделю боев второй чеченской войны — сразу два (и один в Дагестане). Увы, главной «ошибкой» была сама война. И ее-то как раз не только не собирались признать или исправить, но, напротив, готовы были усугубить. Увеличив вдвое численность войсковой группировки, нагнав на передовую толпы необученных рекрутов, генералы надеялись за счет превосходства огневой мощи и дешевой солдатской крови избежать повторения чеченского позора 1996 г.

Итак, 2 октября 1999 г. российская армия повторно пересекла границы Чечни и вторглась в республику. Чеченский поход «семьи» начался. «Опять на те же грабли», — мрачно констатировал «Московский комсомолец»[274].

Главный вывод, который российские генералы сделали из позорного поражения 1996 г., состоял в том, что им мешали пресса и колеблющиеся политики-либералы. Российская военная бюрократия по-своему интерпретировала и уроки косовской кампании НАТО. В Западной Европе и США действительно перед началом интервенции была проведена мощная пропагандистская обработка населения. Следовательно, рассуждали отечественные стратеги, главное — это добиться перед началом боевых действий единодушной поддержки среди политических элит и заткнуть рот недовольным. На российского обывателя обрушилась волна пропаганды, а противники войны почти не имели доступа к средствам массовой информации.

Вторая чеченская война, в отличие от первой, получила одобрение всех фракций российского «политического класса». Егор Гайдар, считавшийся в 1994 г. «голубем», вдруг сделался решительным «ястребом», в почвенническом духе осудив Запад, который дескать не может понять Россию. Бывший марксист Рой Медведев выступил в поддержку войны на страницах правой прессы. А те, у кого были сомнения, не решились их высказать. Так спикер Государственной думы Геннадий Селезнев, напомнив, что он «категорический противник» войны в Чечне, тут же добавил: «Я поддерживаю действия Правительства, когда речь идет о разгроме бандформирований, на какой бы территории они ни находились»[275]. Показателем того, что случилось в обществе, является позиция Комитета солдатских матерей. В1994— 1996 гг. это была одна из главных сил антивоенного движения. На сей раз представители комитета заявили, что они в принципе, конечно, против войны, но, коль скоро предотвратить ее не удалось, Комитет будет бороться за то, чтобы солдатам, воюющим в горах, хорошо платили — не менее тысячи баксов в месяц.

Премьер Владимир Путин, переходя на блатной жаргон, обещал «замочить в сортире» чеченских «террористов». Среди политической элиты и либеральной интеллигенции это вызвало бурю восторга. «Теракты в Москве и Волгодонске, военная операция в Дагестане, а затем в Чечне качественно изменили общественные настроения в России, причем во всех ее регионах, — писала газета “Трибуна”. — Произошла милитаризация массового сознания. Это самое существенное, что отличает сегодняшний день от предыдущих. Сегодня все — и политики, и те, кто далек от их таинств, вынуждены произносить и комментировать то, что за день до них сказал или сделал Путин. Любое критическое слово, сказанное в адрес премьера или по поводу руководимой им военной операции на Кавказе, воспринимается как предательство национальных интересов России, как нож в спину тех российских солдат и офицеров, что сражаются в Чечне за наш покой и нашу безопасность. Милитаризированное общественное сознание рождает качественно иную потребность в политических лозунгах. И в этом смысле у Путина неоспоримое преимущество, ибо невозможно представить Примакова, Лужкова, Явлинского или Зюганова, дающими рекомендации «замочить» или “перестать сопли жевать”»[276].

Думская оппозиция продемонстрировала полное единодушие с правительством. Ее не смутило даже то, что война явно была заказана кремлевской «семьей» под выборы. Стреляли в чеченцев, но целились явно в Лужкова и других критиков Кремля. Война парализовала оппозицию, которая по инерции продолжала ругать Ельцина, но не решалась ни слова сказать против Путина. А именно на Путина теперь была сделана главная ставка кремлевской камарильи. Другой вопрос — насколько оправданной была эта ставка в стратегическом плане.

«Хотя это и странно — подозревать Бориса Абрамовича в отсутствии коммерческого смысла, но я думаю, что он все же излишне потратился по предвыборной части, — писал близкий к анархистам провинциальный журналист. — Громоздкая кавказская пиротехника, трудоемкие воинские массовки требуют больших денег. При тотальном контроле над основными СМИ можно было бы поднимать рейтинг Путина с минимальными затратами. Бодрящие новости с Кавказа вполне могли бы уступить место сюжетам из жизни “председателя правительства”: “Путин раздает похлебку неимущим”, “Путин наставляет заблудшего банкира”, “Путин порет на псарне казнокрада”. Что-то в этом роде, впрочем, имеется на ТВ: “Путин дает отпор Западу”, “Путин повышает пособие пенсионерам”. Конечно, все это слишком пресно для наших любителей моченого. Но опыт предыдущей чеченской кампании (когда многие СМИ демонстрировали неизъяснимое человеколюбие) показал, что кровожадные инстинкты не слишком укоренены в русском народе»[277].

Изменения в общественном сознании были меньшими, чем полагали политические элиты. Опросы общественного мнения фальсифицировались. Телевидение утверждало, что после начала войны премьера поддерживало 47% населения, однако те же рейтинги показывали, что поддержка правительства составляла всего 12%. Разумеется, личный авторитет премьера может быть выше, чем у возглавляемого им кабинета, но не в четыре же раза! Массовое сознание было не настолько милитаризировано, как могло показаться при чтении прессы, а война отнюдь не вызвала народного энтузиазма. По различным опросам 42—47% населения в ноябре 1999 г. высказывалось за немедленное начало мирных переговоров. Зато политики, за исключением Григория Явлинского, требовали войны до победного конца.

Не народ поддержал войну, а оппозиция в очередной раз предала народ. Полностью дискредитировавший себя «политический класс» и утратившие всякие моральные стандарты средства массовой информации не имели воли для того, чтобы пойти против течения. Разрыв между «политическим классом» и массами продолжал углубляться, и война лишь усилила его.

Когда Григорий Явлинский рискнул высказаться за переговоры с чеченцами, на него обрушился шквал обвинений. Виталий Третьяков на страницах «Независимой газеты» заявил, что «Яблоко» — это «антигосударственническая» и «безответственная» структура[278]. Анатолий Чубайс пошел еще дальше. «В Чечне происходит возрождение российской армии, — заявил он, — утверждается вера в армию, и политик, который так не считает, не может считаться российским политиком. В этом случае есть только одно определение — предатель. И возможные попытки Явлинского оправдаться сути не меняют»[279]. А миролюбивый Геннадий Селезнев напомнил, что сам Явлинский недавно призывал «совершать акты возмездия» и прокомментировал: «Это что же получается: у нас взрывают дома, значит, и мы должны там взрывать дома с мирными жителями?»[280]