Первой ласточкой стала судьба Ломоносовского фарфорового завода. После того как акции предприятия скупили американцы, трудовой коллектив взбунтовался и добился ренационализации завода. Однако по-настоящему переломным оказался конфликт вокруг Выборгского целлюлозного комбината. Здесь рабочие не пускали на завод представителей английской компании «Alcem UK Ltd.», опасаясь, что новые хозяева проведут массовые сокращения. На протяжении нескольких месяцев перед столкновением рабочие фактически сами управляли комбинатом, назначив собственную администрацию. И управляли эффективно — повысилась рентабельность, начала регулярно выплачиваться зарплата, ликвидированы были долги (в том числе и по налоговым сборам). Но именно успех рабочего самоуправления ускорил конфликт — ценность предприятия резко возросла. После решения арбитражного суда власти отправили на завод спецподразделение «Тайфун», попытавшееся взять предприятие штурмом. Рабочие сопротивлялись. Началась настоящая рукопашная схватка, и спецназ открыл по толпе огонь на поражение. Несколько человек были ранены, но рабочие не отступили. В результате спецназ вынужден был забаррикадироваться в заводской столовой, захватив семерых заложников. Теперь служители закона требовали только одного — чтобы их выпустили с территории комбината живыми. Что и было обеспечено после длительных переговоров.

По словам газеты «Сегодня», схватка в Выборге «опрокинула все прежние представления» о трудовом конфликте, а судебные власти вынуждены были смириться с унизительным поражением, подписав «акт о невозможности исполнения решения суда»[197]. Еще более категорична была деловая газета «Ведомости»: «Рабочие, загнанные в угол или сами себя туда загнавшие, способны не только перекрывать железнодорожные пути и брать директоров в заложники, они могут попробовать управлять предприятием. И не только Выборгским ЦБК...»[198] «Рельсовая война» 1998 г. и побоище в Выборге в 1999 г. показали, что времена меняются, а сопротивление трудящихся властям и собственникам может быть эффективным: однако до настоящего перелома было еще далеко. Массовое разочарование в итогах неолиберальных реформ не сопровождалось появлением новой, боеспособной оппозиции. Общество устало и было деморализовано. Ему оставалось только надеяться на позитивные перемены сверху.

Неолиберальная модель в России, как и в других странах, была построена на двух фундаментальных принципах: приватизация и финансовая стабилизация. К началу 1998 г. казалось, что обе задачи успешно решены. Начавшись поздней осенью 1991 г. вместе с распадом СССР, неолиберальная реформа российской экономики прошла две фазы. Первый период — 1991—1994 гг. — был временем «бесплатной» или «ваучерной» приватизации и гиперинфляции. Второй период — 1994—1998 гг. — можно назвать эпохой полной победы капитализма. Крупные финансовые империи и частные корпорации к тому времени вполне сформировались. Большая часть народного достояния была поделена между ними. Государство отдавало последнее, но уже за деньги. Инфляцию удалось погасить.

Увы, именно в тот момент, когда неолиберальные экономисты, казалось бы, должны были торжествовать историческую победу, разразился беспрецедентный финансовый кризис, поставивший под вопрос будущее капитализма не только в России, но и во всем мире.

В конце 1997 г российские чиновники обещали скорое начало экономического роста, а западная деловая пресса была полна пророчествами о предстоящем бурном подъеме в России. Если в первый период «реформ» рубль стремительно обесценивался, то во второй период он даже рос в цене. Покупательная способность доллара на российском рынке упала. Рубль сделался даже слишком дорогим. Однако уже весной 1998 г. оптимизм сменился паникой, курсы акций стали падать, а капитал начал бежать из страны. Такой итог был закономерным и неизбежным результатом политики, проводившейся все эти годы. И уже события 1992—1993 гг., когда у власти был ортодоксально-либеральный кабинет Егора Гайдара, предопределили дальнейшее развитие.

Что бы ни говорили экономисты про борьбу с инфляцией, на первом этапе обесценивание рубля было важнейшим элементом проводимой реформы. Потеряв власть, Егор Гайдар и другие реформаторы «первой волны» утверждали, что финансовая политика была недостаточно жесткой, недостаточно монетаристской. Надо было еще больше сокращать расходы государства, еще больше сократить финансирование здравоохранения, образования, поддержку промышленности и обеспечение продовольствием северных регионов. Поскольку же эти «необходимые, но непопулярные меры» не были проведены, экономику оздоровить не удалось, и инфляция продолжалась. И в самом деле, при Гайдаре дефицит бюджета был рекордным — порядка 30%. Лишь позднее, когда у власти оказались менее последовательные монетаристы, дефицит бюджета сократился до 7%. В действительности, однако, сокращение государственных расходов при Гайдаре было совершенно чудовищным. Беда в том, что вместе с государственными расходами падали и доходы. Чем больше сокращали бюджет, тем больше становился его дефицит.

Между тем инфляция и обесценивание рубля не особенно пугали правящую верхушку. Практически во всех странах, где проводились неолиберальные меры, первым следствием борьбы за финансовую стабилизацию оказывался именно рост инфляции. Обесценивание рубля было необходимо для успеха приватизации. Вместе с рублем падала цена основных фондов, перераспределявшихся в пользу новых русских. На этапе финансовой стабилизации произошло новое перераспределение — от мелких и бестолковых контор новых русских к крупным империям олигархов.

Произошло то, что предсказывал один из героев романа В. Пелевина «Generation П»: «Пройдет год или два, и все будет выглядеть иначе. Вместо всякой пузатой мелочи, которая кредитуется по пустякам, люди будут брать миллионы баксов. Вместо джипов, которые бьют о фонари, будут замки во Франции и острова на Тихом океане. Вместо вольных стрелков будут серьезные конторы. Но суть происходящего в этой стране всегда будет той же самой»[199].

Представители возникавшей элиты отличались от новых русских не только размерами состояния. Гораздо важнее была их органическая связь с властью. Олигархи, писал обозреватель московского делового журнала, это капиталисты, которые «целиком и полностью зависят от государства». Стратегическими инвесторами они быть не способны, ибо у них «нет ни своих денег, ни приличной кредитной истории»[200]. Если на первом этапе приватизации государство теоретически отказывалось от собственности, то на втором огосударствление происходило по-новому, и не за счет национализации, а за счет сращивания государственной бюрократии с олигархическим капиталом. Показательно, что в 1999 г. именно партнер Березовского по AVVA Александр Волошин стал главой администрации президента. Впрочем, как отмечает известный журналист Олег Лурье, Волошин, в свою очередь, даже оказавшись на важных государственных постах «не забывал и коммерции»[201] . Короче, деловые и политические интересы элит переплелись самым тесным образом.

Подобное развитие событий вполне типично для периферийного капитализма и логично для российской политической экономии. Раздел собственности открывал грандиозные возможности для бюрократического произвола, а советские предприятия были изначально организованы таким образом, что без государства им не выжить. Экономическая эффективность в качестве критерия успеха приватизации была отвергнута в тот самый момент, когда было решено отказаться от продажи собственности по рыночным ценам. В данном случае логика «строительства капитализма» победила логику капиталистической рациональности. Понятно, что процессом должны были управлять бюрократы, и они управляли им в собственных интересах. В итоге бурный рост управленческого аппарата происходил на фоне сокращения роли государства в экономике. При Леониде Брежневе, в знаменитую эпоху застоя, управленческий аппарат в СССР составлял около 12 млн человек. После того как Михаил Горбачев затеял борьбу с бюрократией, аппарат вырос до 18 млн сотрудников. При Борисе Ельцине в одной лишь «независимой России» число государственных чиновников оказалось больше, чем при Горбачеве во всем Советском Союзе.