Аналогичные — разные по степени разрушительности — процессы происходили повсеместно. Существование альтернативного капитализму «второго мира» было не только маяком надежды для страдающих от последствий колониализма развивающихся стран, но и мощным стимулом социального прогресса в капиталистических метрополиях. Какой бы малопривлекательной ни была советская модель для трудящихся Запада, сам факт подобной конкуренции сдерживал аппетиты капитала. Случайно ли, что период «холодной войны» был временем наибольших завоеваний европейских и североамериканских трудящихся, эпохой «государства всеобщего благоденствия» и «общества потребления»?

Триумф свободного рынка означал крах прогрессистских идей деколонизации в странах третьего мира, попавших в безысходную долговую кабалу МВФ и Всемирного банка, и одновременно заставил рабочих богатых стран конкурировать с дешёвой и бесправной рабочей силой периферии.

Провал советского «эксперимента» был воспринят как крах социализма не только буржуазными идеологами и множеством левых интеллектуалов, но и массовым сознанием. Хотя именно в 90-е неолиберальный капитализм выступил в невероятно отталкивающем обличье своей «второй молодости», господствующее разочарование в любых попытках рационального переустройства общества вывело на политическую сцену такие, ранее абсолютно маргинальные, силы, как религиозный фундаментализм и неофашизм. Реформистские рабочие партии и профсоюзы пустились в паническое бегство, отбрасывая как ненужный хлам свои прежние идеалы и принципы. Уделом радикальных левых стали сектантство и пессимизм, выразившийся в измышлении «новых политических субъектов» в лице разнообразных меньшинств и «идентичностей».

Однако не прошло и десятка лет после катастрофы, как новые массовые антикапиталистические движения нарушили буржуазную идиллию. По всему миру, от Греции до Аргентины, от Франции до Киргизии, рабочий класс всё более мощно заявляет о себе стачками и протестами, стихийными бунтами и сознательной самоорганизацией, созданием новых, боевых, профсоюзов и левых политических партий.

Рабочие не являются перманентно революционной силой. Показателем их революционности является степень их классового сплочения. Как крупные поражения, так и временные частичные победы пролетарского движения могут усилить консервативные и даже прямо реакционные тенденции в среде трудящихся (то, что троцкисты именуют «кризисом руководства», является лишь одним из симптомов кризиса классового сознания, но таким симптомом, который при известных обстоятельствах может иметь решающее влияние на исход «болезни»). Спад классовой борьбы влечёт за собой упадок самого рабочего класса, который может выражаться как в люмпенизации, так и в «омещанивании». Но поскольку слабость пролетариата неизбежно усиливает позиции буржуазии, провоцируя всё более наглое наступление на права трудящихся, самоорганизация и радикализация масс вновь ставятся на повестку дня. Очередная «смерть марксизма» сменяется очередным «воскресением», повторяя цикл регресса и возрождения пролетариата.

Травма, связанная с распадов Союза и реставрацией капитализма, не могла не наложить глубокий отпечаток на облик постсоветского левого движения. Более того, само возникновение этого движения было глубоко противоречивой реакцией на драматические события 80-90-х гг., болезненной рефлексией поражения мировой революции XX века. Полемика о «классовой природе СССР», в большинстве случаев сводящаяся к спору о том, в какой момент и почему русская революция сошла с «единственно правильного» пути, стала исходной точкой самоопределения различных левых течений. Многочисленные размежевания в левом лагере происходили не столько по линии реальных политических разногласий (поскольку с реальной политикой или социальной борьбой практика этих групп почти не соприкасалась), сколько по вопросам сугубо идеологического свойства: связано ли перерождение советского государства со «сталинским термидором» или «хрущёвским ревизионизмом»; было ли подавление махновщины и кронштадтского мятежа революционной необходимостью или проявлением большевистского «комиссародержавия»; можно ли назвать советский строй социалистическим, государственно-капиталистическим, или «бюрократически деформированным»… Вопреки комическому впечатлению, которое нередко производят подобные дебаты сегодня, они имели основополагающее значение для формирующегося радикальнолевого дискурса. Даже для современных буржуазных идеологов такие сюжеты как Октябрь 1917-го, Гражданская война и сталинизм всё ещё являются основными мотивами мифотворчества. Баталии либералов и «державников», одинаково враждебных коммунизму и рабочему классу облекаются в мистифицированную форму борьбы «сталинизма» (воспринимаемого в качестве прообраза путинского режима) и «антисталинизма», отождествляемого с буржуазной демократией. Если уж современные капиталисты вынуждены рядиться в антикварные одеяния, то это тем более закономерно для левых, рассматривающих себя в качестве прямых наследников революционной традиции. Не определившись по отношению к величайшей в истории попытке самоосвобождения рабочего класса, социалистическое движение в России (да и где бы то ни было) просто не могло бы существовать.

Оба течения оформились в годы Перестройки: первое — как консервативная реакция на политическую «вседозволенность», распад государства и государственной экономики, усиливающиеся социальные контрасты и экспансию «тлетворного» Запада; второе — как критика позднесоветских порядков с позиций демократического социализма, попытка отыскать «третий путь» между авторитарнобюрократическим «реальным социализмом» и либеральным капитализмом. Первое опиралось, с одной стороны, на ортодоксальный («пуританский», по выражению Александра Шубина) слой бюрократии, видящей в Перестройке угрозу советской системе, а с другой — на тот «народный сталинизм», который в 70-80-е гг. был стихийной реакцией на возмутительные привилегии партхозноменклатуры, а в 90-е стал протестом деклассированных масс против чудовищных реалий эпохи первоначального накопления. Позднее со сталинистско-охранительной струёй, представленной деятелями вроде Нины Андреевой, смешалась черносотенно-монархическая риторика в духе общества «Память», дав в итоге ту красно-коричневую муть, которая сегодня — с подачи Зюганова и Ко — фигурирует под маркой коммунизма.

Второе черпало вдохновение в ранней советской демократии, идейном наследии внутрипартийных оппозиций 20-х гг. и небольшевистских социалистических традиций. Неформальные политобъединения, ставшие выразителями этих взглядов, стали предшественниками современных анархистов, троцкистов, социальных экологов и других демократических левых, оказав известное влияние и на зарождавшееся в то время «новое» профдвижение. Однако, заключив «тактический» блок с реформистской фракцией номенклатуры против её консервативной части, лидеры левых либо были интегрированы новой буржуазной элитой (известный пример такого перерождения вывший анархист, а ныне т! един из идеологов «Единой Ррфзии» Андрей Исаев), либо отброшены за обочину политической жизни.

Как демократические левые, так и охранители, одни раньше, другие позже, могли похвастаться весьма широкой социальной базой, значительную часть которой составляли рабочие. Лозунги демократического социализма «с человеческим лицом», противопоставление революционного аскетизма эпохи Ленина коррупции и порокам позднесоветской бюрократии были общим местом перестроечной публицистики и массовых протестных движений той поры. Распад Союза, «шоковая терапия» и приватизация 90-х породили волну советско-патриотического, антизападного реваншизма, в котором протест против бесчеловечных капиталистических порядков был смешан с чувством национального унижения и имперской ностальгии. Ни в первом, ни во втором случае «народ» не выбирал неолиберальный капитализм, однако волна протестного движения времён Перестройки подняла к власти Бориса Ельцина, а сливки с национал-патриотических настроений конца 90-х снял вовсе не «коммунист» Зюганов, а ставленник олигархов Путин, умело совместивший нацпатовскую риторику с неолиберальным социально-экономическим курсом.