В арочном окне гостиной – Нева. Дождит, тяжелые облака распухли от воды и грузно присели прямо на Петропавловку, скрыв от глаз и шпиль, и бастионы, и даже стены. Где-то наверху, в чреве одной из мокрых туч, зябнет Ангел. Ему неприютно и одиноко, и, наверное, трудно дышать, потому что вокруг сплошная мглистая сырость.

По Неве, не поспевая за течением, заторможенно ползет туман. Цепляется рваными рукавами за берега, оставляет клочки лохмотьев на парапетах, неуклюже подскакивает вверх, пытаясь соединиться с бреющей хмурью, не допрыгнув, плюхается обратно, разжиженно и огорченно.

Справа – Литейный мост. Однокрылая птица-калека на грязно-розовых озябших ногах. Со школы помнится: мост называли чудом технической мысли, громадное крыло вымахивает при разводке за две минуты на пятьдесят пять метров. Потом всю ночь так стоит – вертикальной стеной. Страшно: вес крылышка – почти три с половиной тысячи тонн, того и гляди – рухнет. Когда Литейный тяжело кряхтит вверх, слышно, как стонут от испуга несчастные русалки, навеки прикованные к решеткам скрещенными якорями.

Крылатые мосты, крылатые собаки…

Совсем недалеко от берега не замутненный туманом и дождем кусок Невы. Вода – тяжелого красноватого оттенка. Можно подумать – отблеск раннего рассвета, отражение розовых облаков. По времени – как раз. Но какой рассвет, если небо черным-черно, а потом, всем известно: река здесь такого цвета всегда. Даже зимой чудится, что лед подсвечивает изнутри красная зловещая лампа.

Сейчас в тумане сам мост почти неразличим, но ощутим – без сомнения. Не объяснить. Будто на месте моста или – вместо него – тревога висит в воздухе, всегда, никуда не исчезая, просто меняя цвет с рассветного на закатный, с солнечного на пасмурный, с зимы на лето, оставаясь все равно – тревогой. Но это пятно на воде видно в любую погоду: практически ровный круг с кровавым отливом, словно кто-то усердно дует сверху, не давая летучему мороку застить зыбкое зеркало. Точно – дует! По центру даже воронка просматривается. С краев круги широкие, сероватые с кирпичным отливом, ближе к центру спирали багровеют, как бы наливаясь спелой кровью. Странное место.

Юля вгляделась вниз.

Серо-синяя широкая река вольготно пенилась прямо перед глазами. Солнце, изредка промаргивающее сквозь низкое небо, освещало совершенно пустынный противоположный берег, поросший по кромке густым кустарником и кривыми увечными деревьями. Безлюдно и мрачно. Зато на этом берегу прямо перед носом стояли какие-то странные избушки. Землянки. Или сарайчики типа времянок в небогатых дачных поселках. Литейный мост вообще куда-то исчез. Трое бородатых мужчин в подвязанных веревками длинных рубахах, голоногие, волоком тащили к воде лодку. Четвертый нес плетеные корзины.

Все четверо забрались в посудину, оттолкнулись от берега. Река, вытянув из самой своей середины длинный и сильный язык волны, подцепила на него лодку и стремительно понесла. Рыбаки, Юля это поняла, никак не хотели плыть туда, куда несло течение, изо всех сил колошматя веслами тугую воду. Победила Нева. Лодка вдруг оказалась в центре странного тихого круга, аккуратно омываемого течением, крутнулась на месте и, перевернувшись, исчезла. Мгновенно и беззвучно. Ни всплеска, ни крика. Через секунду та же волна выбросила наружу горбатую пустышку, и она поплыла, неуклюже качаясь, словно и не лодка вовсе, а какое-то бесхозное бревно, направляющееся к морю.

– А люди, как же они? – заволновалась Юля. – Рыбаки ведь! Должны уметь плавать! Почему не выныривают?

Атакан – пришло короткое объяснение.

И тут же плоский круг, где только что произошла трагедия, стал наливаться багровым светом. Сильней, ярче, и вдруг – вспышка! Полыхнуло прямо по глазам. Больно, до слез!

Когда Юля проморгалась, картина внизу была совершенно иной. И день другим – солнечным, приветным, и вода – синей, ласковой. По реке шел пароход. Странный, будто игрушечный, с тремя трубами, плюющимися черной слюной дыма. Он весело разгонял по берегам воду и пушисто гудел, будто в его трюмах запечатали всех земных пчел. На палубе, загроможденной тюками, юный матросик драил казан. Пароходик поравнялся с деревянной пристанью, гуднул в знак приветствия. Матросик, узрев на берегу стайку девчат, замахал руками, и кораблик тут же приветственно подскочил на шкодливой волне. Парень стукнулся о тюк, перекатился через палубу и кулем свалился за борт. Тихо. Без единого булька. Суденышко посопело дальше, не заметив потери, лишь сбоку по ходу странно разошелся розовато-оранжевый круг.

Следующие картинки сменяли одна другую, как прокручиваемые взбесившейся кинокамерой: лодки, плоты, корабли проносились по реке, обязательно оставляя зловещей воронке чью-либо жизнь.

Берег голосил, оплакивая, малые дети цеплялись за подолы безутешных матерей.

Явился мост. Странный, призрачный. Не нынешний, однокрылый, даже не прошлый, многократно виденный на картинках. Иной. Вроде деревянный, с сучковатыми перилами и горбатой спиной.

Мост парил над рекой, не соединяя берегов. Неожиданно ближний его край вдруг начинал удлиняться, как стремительно вырастающее щупальце, когти горбылей намертво вцеплялись в берег. На мост радостно бежала ребятня, гикая и подгоняя друг друга, добегала до противоположного края, не подозревая, что там – конец, и оловянными солдатиками уходила в воду. Так же – без всплеска и крика.

После того, как последний пацан исчезал в воде, щупальце моста скукоживалось, втягиваясь обратно, а сам горбун, окутавшись багровым плотным туманом, исчезал, превратившись в невинную низкую тучку.

Едва отлетев от места рождения, туча проливалась мрачным дождем, испаряясь, а там, куда упали темные капли, закручивалась багровая воронка, из жерла которой вдруг с шипением вырвался коричневатый дымок и вошел прямо в висок.

Стало страшно. Даже жутко. Дико разболелась голова. Дым, заполонивший череп, отяжелел и теперь рвался наружу, мощными толчками пытаясь пробиться сквозь затылок. Кости трещали, расслаиваясь. Острые осколки впивались в мозг, протыкая его насквозь и буравя болью глаза. Комната заполнились гулом голосов: требовательных, раздраженных, злых. Вдруг шум разом оборвался, словно закрыли звуконепроницаемую дверь, и послышались спокойные тяжелые шаги.

Яков Вилимович вернулся с просеки.

За ее прокладкой к Большой Першпективной дороге он следил сам: не дай бог, повторится конфуз, как с самой Першпективой. Хотел Петр Алексеич проложить ее по линейке от Невы до Александро-Невского монастыря, поручил от реки вести дорогу пленным шведам, а от монастыря, понятно, монахам. И точку встречи наметили – Ерик безымянный. Кто напортачил – известно. Монахи против намеченного к Новгородскому тракту влево ушли, бражничали, видать, втихомолку, вот зенки-то и окосели. Спохватились поздно. Вышел у Першпективы загиб. Да такой неудачный, не выровнять. Петр Алексеич ух как разгневался, велел монахов прилюдно высечь. Высекли, несмотря на сан.

Воля царя на земле – воля Божья. Помазанник. Так что за строительством Литейной Першпективы надо пуще глаза глядеть, чтоб беды не вышло. Не его это дело – дорога, его – артиллерийское ведомство, а не присмотришь – себе дороже. Литейный-то двор разрастается, любо-дорого! Был один анбар, а теперь – и кузни поют, и слесарни визжат, и токарни шипят! Лафетни стучат, паяльни дымят – все во славу русского оружия!

Не поехал бы сегодня, так еще дня три возле слободы литейщиков канителились. Не хотят бабы со скарбом на новое место съезжать, и мужики гундят – в мастерские далеко ходить.

Фимка Ручкин, балабол, крамолу высказал: зачем подле Невы дворцы строить, когда там рабочее место? Дворцы, дескать, на месте слободы, в глубине ставить надо, а рабочих, наоборот, ближе к мастерским селить. Дурень, что взять? Не был бы Фимка мастеровым высшей пробы, приказал бы батогов надавать. А так пришлось стерпеть. Дула лучше Фимки никто не льет! Ни трещинки, ни пузыря – залюбуешься, какие дула. Сам Петр Алексеевич Фимку хвалит, вот и обнаглел мужик.