- Я уверен, что и вы вспомните дорогу к моему дому, когда вернетесь в министерство, и улучите время, чтобы навестить старика.

- Когда вернусь в министерство? Еще неделю назад я желал того всем сердцем, но теперь я сомневаюсь, что придусь в нем ко двору.

- Вы еще не вполне оправились от болезни, в вас говорят опасения. Не стоит подпитывать свои сомнения, вы лучший министр из всех, кого я знаю.

Амааль хмыкнул: неожиданное признание. Раньше бы такая похвала из уст самого Юна ему польстила, в нынешнем своем положении он не видит в ней ничего, кроме усмешки.

- Но я давно не видел господина Дароката, - продолжал старик, - потеря библиотеки, собираемой веками - громаднейший удар не только по нему, но и по культуре всего Амшера, ведь двери его всегда были открыты для ценителей манускриптов и книг. Надо быть настоящим варваром, чтобы поднести горящий факел к бесценным кладезям знаний.

Амааль помрачнел.

- Боюсь, Риссен более не увидит своего сына. Насколько мне известно, господин Дарокат покинул его пределы с тем, чтобы никогда не вернуться. А что касается поджигателей... Господин Рахман присутствовал на церемонии?

- Господин Рахман? Дайте-ка вспомнить... Да, да, кажется, он принес свои поздравления одним из первых. Дело о поджоге расследует он? Но разве первый советник в том не сознался?

- Первый советник? - эхом откликнулся Амааль. - Сознался в поджоге?

Еще раз кольнуло в сердце. Амааль отстраненно потер грудь. Первый советник сознался в поджоге? Как такое может быть? Ведь если Амааль правильно понял, Самаах, потерявший контроль, уже не имел власти над восстанием. Даже если бы имел, не стал бы ради собственного удовольствия лишать жизней и крова жителей Амшера. Для чего сознался в том, чего не совершал? Защищал настоящего виновника? Рахмана? Но зачем?

- Как прискорбно, - сказал на прощание господин Юн, - когда получаешь то, что хочешь. Еще горше, когда это не то, чего ты желал.

Юн отбыл, покачивая серебряной бородой. Амааль до поздней ночи сидел в огромном неудобном кабинете и размышлял.

Что делать теперь? Если Амааль голословно обвинит Рахмана в предательстве, покушении на трон, организации восстания и учинении погрома в столице, приведшей к гибели людей, ему не сойдет это с рук. Учитывая занимаемый им пост, Рахман без труда переадресует обвинения и заключит его под стражу с перспективой последующей смертной казни. Как поступить? Предъявить доказательства. С чего начать? С обыска. Если у Рахмана - а в одиночку ему это не провернуть - есть сообщники, должны быть и письма, записки или указы. Велика, конечно, вероятность того, что он их сразу уничтожил, присутствует риск того, что общение осуществлялось посредством устных доносчиков или им подобных, но в данный момент остается надеяться на собственное везение. Где их искать? Хранить доказательства в министерстве станет либо глупец, либо мудрец, причислять министра юстиции ни к первым, ни ко вторым Амааль не спешил, остается поместье. Кого отправить? Среди людей Амааля нет жуликов, способных просочиться в любые щели. Нанять? Обратиться к одному из тех типов, подпирающих стены палатки на базарной площади? Пообещать щедрое вознаграждение за любую улику? А если его поймают? Рахман мигом выбьет из несчастного сведения о нанимателе. Значит, показывать лицо нельзя.

Что-то не давало Амаалю покоя. Словно за подол платья зацепилась колючка, или в кожу вонзилась заноза. Министр вышел во двор. Чирикали кухарки, булькала в котлах вода, свистел топор, разрубающий мясо, мелодичным голоском отдавала указания к ужину Коэн. Он остановился, глядя на ее тонкую точеную фигуру, легко скользящую через строй неуклюжих простолюдинок. Со дня начала войны ни разу не упомянула Пагура. Не хочет расстраивать отца? Или знает то, что неведомо ему?

В сердце кольнуло еще раз, сильнее. Амааль переждал боль, чуть согнувшись, подволакивая ногу, двинулся к излюбленному месту. Отсюда не было слышно людских голосов, лишь далекий гомон: правильный, привычный. Скоро вернется Хард, он займется восточным поместьем, у Амааля нет ни желания, ни сил делать это самому.

Мысли расползаются. Обрываются логически связанные цепочки, потому что отсутствует важное звено. Министр делает усилие, чтобы думать связно, концентрируется на первом советнике, но отчего-то видит того обернутым паутиной. Сверху над ним нависает седой паук и впрыскивает в него яд.

Амааль вздрагивает и приходит в себя. Он в ненавистном, не по размеру, кабинете. Коэн тихо задувает свечи.

- Вы проснулись? Я уже хотела вас будить, вам непременно нужно выпить бульона. Я помогу вам встать.

Опираясь на Коэн, министр приподнял чужое неуклюжее тело.

- Давно уехал Юн?

- Юн? - удивленно переспросила Коэн. - Вы имеете в виду бывшего министра иностранных дел господина Юна?

- А вы знаете других Юнов? - вышел из себя Амааль. - Конечно, я имею в виду его.

- Но, отец, - осторожно сказала Коэн, - должно быть, вы что-то путаете: у нас сегодня не было посетителей.

- Как это не было? Он приехал меня навестить сразу после церемонии. Отбыл... вскорости, но мы сидели вот в этом самом кабинете.

- Отец, вы с самого утра здесь сидели, сказали, что хотите поработать с документами, чтобы быть готовым вернуться в министерство в любой момент. В обед я принесла вам поесть - вы спали. Вы спали целый день. Я велела слугам вас не беспокоить, прошлую ночь вы провели беспокойно, но каждый час кто-то поднимался вас проведать. Вы не просыпались, могу вас в этом заверить.

Амааль оступился. Испуганно вскрикнув, Коэн успела предотвратить его падение с лестницы, но он уже выбыл из реальности, оставляя за ее пределами поднятую суматоху и сбежавшихся людей. Выходит, все, что произошло сегодня - лишь сон? Невероятно реалистичный, логичный, убедительный, но все же сон? Амааль и раньше видел сны, но ни один из них еще не был так правдоподобен. Сложнее всего было поверить в не-визит Юна: каждая черточка и каждая морщинка старика были воспроизведены уставшим мозгом со старательностью, достойной восхищения. Амааль испугался. Если этот сон так натуралистичен, откуда знать, было ли предшествующее ему явью или плодом воображения? Что было, а что придумал он сам?

Однако минуту спустя и этот вопрос перестал быть актуален, мысли его понеслись в другом направлении. Теперь понятно, почему несколько последних часов ему не удавалось размышлять связно - во сне это мало кому удается. Зато сейчас что-то внутри него заскреблось, засверлило. Такой яркий, такой четкий сон - особенно первая его половина - такой настоящий, будто сообщение. От самого себя, от той его части, которая все сопоставила и поняла, к той, которая еще не пробудилась. Две картинки за один раз, три персонажа.

"Я торил себе лестницу ввысь, рассчитывая полакомиться плодами, и не замечая, что все это время меня направляли", - сказал советник. "Восстание не было моим, - сказал советник, - я зародил в нем жизнь, но и только". "Он сидел в тени и покамест наблюдал оттуда... мною расчищал путь". "Нас обоих обвели вокруг пальца", - сказал советник. "Ему придется изыскивать другие способы", - добавил он.

Кто стравливал наставника с учеником? Тот, у кого был доступ к ним обоим. Тот, кого были рады видеть и первый, и второй. Тот, чьего союза так добивались. Тот, чей дом был открыт и высшим, и низшим. Тот, кто прикрываясь мудростью и добродушием, давал советы, которым следовали с радостью. Тот, кто всегда и везде был в курсе всего. Тот, кто давал ложную информацию, добытую в стане противника. Тот, кто потерял бунт, но нашел другой способ. Тот, кто добившись желаемого, перестраховался и разбил непрочный союз. Тот, кто сказал, пусть и косвенно, но душевно: "Как прискорбно, когда получаешь то, что хочешь. Еще горше, когда это не то, чего ты желал".

Сердце Амааля кольнуло еще раз. Ноги отказали, и министр бесформенной кучей сполз на пол.