- А то испытание, которое они мне дали? Я практически уверен, что это было самое рискованное и опасное дело за всю историю правления Хашима. А поручили его мне, потому что не хотели принимать - мол, слишком сильно от них отличаюсь. А эта рухлядь, которую они ему таскают? Да у нас и в сарае такого нет. Это же просто смешно! А сама сходка состоялась на мельнице, мы сидели на тюках из-под муки - очень по-злодейски. Я ожидал много большего: секретных миссий, грандиозных планов, неожиданных тайников с награбленным добром, смертельных схваток с другими общинами или хотя бы захватывающих погонь. Ну или побегов от осведомителя, на крайний случай. Кстати, давно хотел спросить - почему его называют осведомителем? То есть, все знают, что он докладывает о происходящем царю, но как он это делает? Он хоть раз видел живого царя? И вообще, хоть раз ему что-то сообщил? Потому что у меня такое ощущение, что царь о нашем существовании даже не подозревает, потому что в противном случае с нас взимали бы дань. Так если царь не знает о нашем существовании, каков тогда смысл в существовании осведомителя? Ведь он уже давно не выполняет того, для чего поставлен, а раз так, никакой властью он не наделен. А раз и власти у него никакой нет, то и опасаться его стоит не больше, чем комара. Я ведь прав?
- Настоящей власти у него нет, - буркнул дед, - не было и не будет. Символ он, царский знак, а мы знаку тому и подчиняемся как распоследние ослы.
- Стало быть, если мы это донесем до остальных, у нас и той власти не будет, так что твори, чего душа пожелает?
Дед встал, крякнул, натянул рукавицы, взял ухват. Карим метнулся, подал горшок, щепой открыл дверцу раскаленной печи. Наружу метнулся язычок пламени, Карим поймал его в миску, закинул обратно. Дед разместил внутри остальную посуду - теперь только ждать.
- Когда был моложе, сам об этом думал, - наконец, ответил он, - все порывался, порывался, а потом на городском собрании и ляпнул.
- И что? - Карим подался вперед. - Тебя услышали?
В воздухе вокруг печи метался бес, - в мареве Карим различил глаза, дикие, продолговатые, - все порывался улететь, но проклятье прочно вязало его с огнем. Дед отодвинулся. Карим пошарил в карманах, вытащил "плаксу", подал старику. Тот взял камень, сжал, обтер водой горячую кожу.
- Меня услышали двое. Первым был помощник городничего. За неподобающие речи против царской власти он закинул меня в каменоломню и загрузил работой так, что не то, чтобы думать - вздохнуть было некогда. Сорок восемь домов было построено из тех камней, что я вырубил из скал - ты мимо них каждый день ходишь. Работа адская, знай, руби, не разгибая спины, но я пережил.
- А второй человек? Ты говорил, тебя услышали двое.
- Второй была твоя бабка.
Дед вдруг улыбнулся, и Карим все понял. А много позже, вечером, когда покрытые солью изделия были разложены на специальных подставках, а огонь погашен, бабка уже ждала обоих на пороге в окружении грозовых туч: "кумушки" нашептали ей и про мятежные души, и про преступный сговор. Сжимающая в руках метелку бабка скорее напоминала фурию, нежели черноокую красавицу из воспоминаний бунтаря, поэтому оставив деда на растерзание, внук удрал с поля боя.
В Бараде сняли первый урожай, землю оставили "отдыхать", подготовив ее ко второму посеву. Облака обезумели, забыв навязанные законы, носились все быстрее, сталкивались, сливались, натыкались друг на друга, вызывая кусачие дожди. Карим не любил это межсезонье: будучи высоким, - выше остальных барадцев, - страдал не так, как они. Если помутневшие тучи собирались над их головами, он оказывался в эпицентре хаоса. Карим никогда не забудет того единственного раза, когда впервые оказался в мокрице межсезонья - едва покровителям душу не отдал. Он тогда только-только начинал дырявить небо макушкой. Не послушавшись предостережений бабки - кто же их слушает! - умчался в мастерские, когда воздушный пар начал окрашиваться черным. Что за светопреставление ему тогда довелось пережить! Острые льдинки хлестали по плечам, уши заложило от грохота грома, глаза слепило вспышками молний, окоченевшее тело не желало слушаться и искать спасения. Если б не шептуны, лежал бы теперь в холмике под камушком.
Все межсезонье Карим отсиживался в верхней комнате колокольни. Хмурые облака в слезах словно раздувались, увеличиваясь в объеме в пять-шесть раз, напоминая разбухших лягушек, из своего окна Карим ловил отголоски небесной перестройки, но хотя бы наслаждался относительной сухостью и безопасностью. Карим не любил мокрицу: раскаты, всхлипы, стоны и завывания доносились из всех углов и одновременно, снаружи все плыло и ярилось, стены сотрясались от дробного стука, нечем становилось дышать. Со всех сторон - только бесконечное пенящееся море, за которым не видно ни неба, ни земли. Сходок не было: межсезонье - священный месяц отдыха под крышей, и любой нарушивший это правило карался электрическим разрядом по темени. Два раза с риском для жизни Карим выбирался на источники - густой лес впускал в свои владенья только людей, - все остальное время спал и маялся от безделья.
Когда непрерывный ливень затих и сквозь вату пробилось солнце, Карим навестил стариков. Дед не слез с печи, скрючило спину, бабка замахнулась корзиной, но покормила. Изучив дела в гончарной на плато, Карим умчался исследовать изменения в городе.
Ливнем смыло палатку торговца травами. Нашли ее на Краю Мира, с предосторожностями вытянули за зацепившуюся веревку, дотащили до площади, где после просушки прикрепили на место. Обновили черепицу на крыше Маки, убрали и нарубили на дрова упавшие деревья, прочистили и расширили канавы для стока воды, выловили всех хвостатых водяных и водворили обратно в пруд, бесхвостые к вечеру упрыгали сами. У Самрока пропал скрепленный печатью пергамент - доклад предыдущего осведомителя. Бросив на время все остальные дела, кинулись на поиски: осведомитель - первое лицо Барада, сказатель воли самого царя. Всем городом обшарили каждый темный закоулок, подняли каждый треугольный лист, заглянули под каждый скрюченный корень - свиток как сквозь землю провалился. Карим участвовал в поисках вместе со всеми, хотя цели у него были, конечно, далеко не бескорыстные.
Жизнь в городке вошла в свою колею, сходки возобновились. Карим на них откровенно скучал: приключенческим духом стая и не пахла, более того, община, казалось, приходит в благоговейный ужас даже при мысли о том, чтобы сотворить что-то эдакое, поэтому мало-помалу он отдалялся от Хашима, хотя на встречах все же присутствовал: вдруг-таки мелькнет что-нибудь интересное?
С некоторых пор Карим обдумывал одну затею, но откладывал ее за отсутствием времени, теперь решил, что момент настал. Ранним утром, рассовав по карманам хлебные корки, он направился ко Ктурову косогору. Еще на подходе до него донесся слабый дребезжащий звон с Поющей Долины, мимо которой местные проносились, зажав уши. С каждым шагом звон все нарастал, вначале своим звучанием напоминая писк кровососов, затем концерт сотни полоумных свистулек и старых колоколов, а после и вовсе перерастая в ужасающую какофонию звуков, призванную разорвать барабанные перепонки слушающего. От неблагозвучности выступления у Карима заныли зубы, он весь скривился, словно каждый рожденный в хаосе звук дергал за внутренности, даже походка стала иной: неровной, страдающей, - но лишь плотно обвязал голову шарфом и упрямо дошел до середины. Теперь предстояло самое трудное.
Каждый звук в Поющей Долине порождался звенелками - пористыми красно-серыми камнями, которые начинали вибрировать при малейшем дуновении ветра, а ветров в долине между Ктуром и Ладаровым холмом было достаточно. Каждая звенелка в зависимости от интенсивности дуновения звучала по-своему: маленькие выводили легкий мелодичный звон, камни чуть побольше издавали тяжелое гудение, самые же массивные пропускали тонкие потоки воздуха через створки в порах для рождения густого плача колокольного стрежня. Стоило камень чуть повернуть или закупорить травинкой пару мельчайших отверстий на бурой поверхности, как он начинал звучать по-другому, чем мгновенье назад. Раз звенелки уже пытались выкатить за Край Мира, но упав на нижние выступы и скалы, они продолжали терзать уши барадцев, печально завывая долгими ветреными ночами.
