Гости – двенадцать человек разного возраста – начали шевелиться, возвращались к жизни, тупо глядя на Иосифа, и пытаясь сосредоточиться на происходящем.

– Ты, жалкий еврей, – герцог, увидя оживление своих собутыльников, разыгрывал спектакль, – должен являться, когда тебя вызывают. Я тебя звал?

Собака, мирно дремавшая у ног герцога, услышав резкие ноты в голосе, зарычала, попеременно глядя то на одного, то на другого.

Иосиф стоял как вкопанный; желваки под тонкой кожей его лица метались, словно мельничные ветрила. Он был взбешен и, что случалось с ним чрезвычайно редко, потерял самообладание.

– Герцог! – (без «Ваше Высочество») – выдавил он из себя. – Я, жалкий еврей, действительно явился без вызова и обещаю впредь не приходить ни по вызову, ни без него. Мне лично давно уже ничего не нужно, тем более от «Вашего Высочества», – Иосиф с трудом справлялся с яростью, еще пульсирующей у него в мозгу. – Мои люди мрут, как мухи, замерзая в вашем цивилизованном и благополучном городе. Я взываю не к вашему христианскому сердцу, но к вашему герцогскому рассудку: если сейчас, немедленно, вы не соизволите разрешить до наступления весны поселиться нашим старикам и детям на постоялых дворах, то завтра мы, пока еще живые, уйдем отсюда, может быть, в менее удобное, но более гостеприимное место.

Герцог, обычно долго и мучительно выходящий из запоев, трезвел на глазах.

– Ты мне угрожаешь? – и без того пунцовое, его лицо пошло малиновыми пятнами. Он тяжело и часто задышал, рванул на себе ворот камзола. В абсолютной тишине, усиленная эхом, резко прозвучала барабанная дробь рассыпавшихся по полу пуговиц. Герцог приподнялся на стуле, безуспешно пытаясь вскочить, захрипел, царапая пальцами горло.

«Сейчас с ним случится удар», – тоскливо и как-то безучастно-отстраненно подумал Иосиф, растерянно оглядываясь на герцогских гостей. Молодой человек, сидящий прямо напротив герцога и выглядящий менее помятым, чем остальные гости, подбежал к Герхарду с бокалом воды. Герцог трясущимися руками поднес стакан к губам, опрокинул в горло, с глухим клекотом втягивая в себя воду. Краска постепенно стала сходить с его лица – он успокаивался, и это спокойствие, еще не полностью овладевшее им, показалось Иосифу страшнее предыдущего гнева. Герхард внимательно, как будто бы впервые увидев, с угрозой посмотрел на Иосифа: – Иди, спасай своих евреев сегодня. А завтра я тебя жду здесь, у меня. И завтра мы увидим, кто спасет тебя.

Холодный огонь в его глазах пожирал остатки пьяного тумана. Он резко оттолкнул от себя собаку, примостившую голову у него на коленях.

Это был седьмой и, по вине Иосифа, последний день герцогского пира.

Маргарита фон Мекленбург – двадцатипятилетняя принцесса Саксонская, герцогиня Кельнская, графиня Мекленбургская и «семилетняя» жена герцога Кельнского, прогуливалась возле пруда, в дальнем конце дворцового парка. Был солнечный, зимний день, один из дней, за которым уже проглядывает долгожданная весна, с ее веселыми каплями и надеждами. Маргарита сошла с очищенной от снега дорожки и осторожно и сосредоточенно погружала ноги, обутые в изящные сапожки, в глубокий, постаревший и рыхлый, предвесенний снег. Вчера она вернулась из Анхальта, от своей молоденькой кузины, где прогостила, без малого, четыре недели.

«Какая же она счастливая!» – с досадой и грустью думала о кузине Маргарита. Абигайль – так звали кузину – была единственной дочкой и наследницей бурграфа Ритенберга – фактического правителя Анхальта. Ей было только восемнадцать лет, но она уже два года, как стала женой красавчика Луи де Бюсси – сына родовитого и богатого французского вельможи из Авиньона.

Абигайль, тесно прижавшись к Маргарите, с самым невинным и счастливым выражением на лице, бесстыдно делилась интимными подробностями своей супружеской жизни. Хихикая и щекоча дыханием лицо Маргариты, рассказывала, как ее ненасытный Луи каждую божью ночь своим огромным орудием, по многу раз, в самых немыслимых местах и позах, засевает ее плоть райским, сладострастным до боли наслаждением.

Маргарита, краснея и бледнея попеременно, закусив до крови губы, купалась в счастье своей молодой подружки; жадно ловила каждое слово, впечатывая его в свое не знающее любви сердце.

Их брак с герцогом был бездетным. Маргарита знала, что у Герхарда есть внебрачные дети от простых крестьянок, которых он периодически заваливал на траву, в самых разных уголках своих поместий. Добрые люди нашептывали ей об этом, – то ли желая стать к герцогине поближе, то ли просто стремясь доставить ей неприятности. И все же Маргарита не считала себя виновной в их бесплодном браке.

Первой брачной ночи у нее не было. Как же она ждала эту ночь: со страхом и любопытством, с сомнениями и надеждами! Их грандиозная свадьба, на которой присутствовали коронованные особы чуть ли не со всей Европы, длилась целую неделю. После первого дня Маргарита, изнемогающая под тяжестью роскошного свадебного наряда, уставшая от многочасового застолья, медленно раздевалась в незнакомой, огромной супружеской спальне. Фрейлины и статс-дамы[6] натирали ее пахучей водой и маслами, хихикали и восхищались ее стройным, еще по-девичьи угловатым телом.

Оставшись, наконец, одна, уже за полночь, Маргарита откинула роскошное одеяло на необъятном супружеском ложе, со страхом и любопытством ожидая незнакомого, уже взрослого мужчину, ставшего сегодня ее мужем. Часы, стоящие у окна, в дальнем конце спальни, беспристрастно отсчитывали минуты, никак не желая попадать в унисон с гулкими и частыми ударами сердца, бившегося почему-то где-то в горле у Маргариты. Она тяжело забылась уже под утро, когда первые лучи солнца узкой золотой дорожкой любопытно заглянули в ее спальню. Герцог не пришел, как не пришел и на завтра.

Все случилось позже – на шестой, или седьмой день, когда Маргарита, пообвыкшись в чужой обстановке, сладко спала, свернувшись калачиком, на огромном и холодном супружеском ложе. Гости наконец разъехались, погасли день и ночь горевшие свадебные свечи. Последний стук лошадиных копыт, уносящий с собой смех задержавшихся гуляк, забрал прочь суету и волнения. Маргарита проснулась от напугавшего ее прикосновения жадных и настойчивых рук, больно сжимавших ее грудь. Она вскрикнула, попыталась приподняться и задохнулась от влажных губ, наполнивших ее застоявшимся, тяжелым и хмельным духом. Герхард, навалившись всем своим грузным телом, тяжело дыша и хрюкая, что-то делал с ней гадкое и непристойное. Спустя несколько минут он сполз ниже, рывком широко развел в стороны ноги Маргариты и резкая, внезапная боль где-то в самом низу огнем обожгла ее. Герхард часто задышал, напрягся и, спустя мгновение, ослабив мертвую хватку рук, отвалился. Маргарита лежала на спине, бездумно уставившись широко раскрытыми глазами в потолок. Боль постепенно уходила. Она уже не рвала ее на части, а тупая, ноющая и пульсирующая, поднималась куда-то выше, наполняя ее тоской и брезгливостью.

Слава Богу, Генрих посещал ее не часто. Он был занят охотой и пирами; надолго задерживался в разных концах своих обширных владений, услаждая плоть с дебелыми и непритязательными крестьянками. В первый год их супружеской жизни это коробило Маргариту: она стеснялась злорадствующих и сочувствующих слуг, вопросов и недомолвок своих подруг и гостей. Потом это прошло. Ее характер менялся; из мечтательной, сентиментальной девочки Маргарита вырастала в холодную, надменную и властную герцогиню. Она подолгу занималась делами, правила – сначала в отсутствие, а потом и не стесняясь присутствия герцога – неожиданно жестко и решительно. Власть, которую герцог легко и с удовольствием переложил на ее плечи, заменила ей то, о чем взахлеб рассказывала кузина Абигайль.

«Что ж, пусть глупая кузина побарахтается еще в постели со своим жеребцом Луи. Это пройдет – годы возьмут свое, и ее ложе тоже станет пустым и холодным. А власть, почти неограниченная власть над десятками тысяч ненавидящих, боящихся и благоговеющих передо мной людей, останется до конца», – думала Маргарита, пытаясь справиться с тоской и тревогой.