Литмир - Электронная Библиотека

Впрочем, все было так и не так…

В одну из беспокойных ночей, когда разбухшая от старости луна, отраженная и изуродованная толстыми стеклами окон, стояла особенно тяжело и низко, Маргарита никак не могла уснуть, ворочаясь на влажных от пота простынях, в ставшей вдруг тесной и душной спальне. Кровь, мощными толчками, приливала к голове, стучала в висках десятками ненавистных молоточков; тело, тяжело налитое соками и напрягшееся, готово было вырваться из сдавливающей его кожи. Маргарита хрипло и протяжно застонала, сорвала прилипшую к телу рубаху и встала с постели на каменный, приятно холодящий ноги, пол. Она резко распахнула окно… стояла долго, широко раздувая ноздри, вдыхала терпкие запахи ночи. Ее рука тревожно легла на округлившиеся груди. Кровь медленно уходила из головы, делая ее невесомой и ясной. Она прислушалась к своему телу – впервые незнакомому и непослушному, и ее рука, скользнула от груди к животу, опустилась в самый его низ – туда, где замерла, остановилась тяжелая кровь, где медленно и тяжело разрасталось нечто – сейчас, немедленно требуя свободы. Ее ноги напряглись, колени слегка согнулись, и дрожащие пальцы погрузились в лоно. Тело стало каменным и чужим, по нему сначала суетливо и часто, нарастая и ширясь, прокатилась дрожь. Пальцы задвигались смело и резко. Маргарита выгнула спину, хрипло, по-звериному задышала… задергалась, и обессиленная и удивленная, держась за стену, сползла на пол…

Этот грех, самый сладкий и тайный, с тех пор она совершала умело и часто. Это была ее месть герцогу. Это делало ее независимой и самодостаточной, и это оставляло ее бесплодной…

Маргарита очнулась от своих мыслей, почувствовав, что промочила ноги. Она выбралась на дорожку. Ей вдруг стало неуютно и холодно.

«Домой», – сказала она себе и быстро направилась во дворец.

Прошло несколько дней. Иосиф метался по дому, нигде не находя себе места. Он вздрагивал от каждого шороха и звука, покрывался холодным и липким потом. Это был Страх, это был король страхов, доселе никогда в жизни им не испытываемый. Каждую минуту Иосиф ждал, что в его дверь постучат и особая – королевская – стража отведет его к палачу. Это был даже не страх смерти: смерть – это гораздо проще. Это был страх унижения, публичного презрения, несостоявшихся надежд, а потом уже смерти.

За эти несколько дней он постарел и осунулся. Сначала просто темные, бессонные круги почернели, слившись с глазами, и превратили лицо в сплошную черную маску. Долго так продолжаться не могло, и на восьмой день своего добровольного заточения Иосиф, с провалившимся сердцем, осторожно вышел из дома, каждую секунду ожидая нападения и ареста. Его страх оказался больше опасности, этот страх породившей: улица жила своей обычной, ежедневной жизнью. Напротив дома, из мастерской башмачника, доносились размеренные удары молотка по коже; из булочной валил пар и сладкий запах свежего теста. Иосифу стало досадно и стыдно. Он еще раз воровато оглянулся и стал жадно вдыхать свежий воздух – остро, каждой клеточкой своего тела ощущая запахи жизни, на которые в спешке и суете он никогда раньше не обращал внимания. Постояв несколько минут, Иосиф прошелся по улице, разминая ноги, и направился на задний двор своего дома, в конюшню, где застоявшийся в безделье жеребец, почувствовав запах приближающегося хозяина, радостно и призывно заржал.

В Магистрате Иосиф с некоторой досадой обнаружил, что за время его добровольного заточения жизнь не остановилась; более того, его отсутствие, казавшееся Иосифу просто смертельным для еврейской общины, было никем, в общем-то, не замечено. Бургомистр встретил Иосифа приветливо, кивнул, приглашая садиться, и продолжил разговор с секретарем по поводу нового указа о ленных привилегиях для гильдии строителей, которых, как знал Иосиф, давно и безуспешно добивался город у герцога. Иосиф слушал рассеянно, в пол-уха, думая о том, как, не вызывая удивления, выспросить поподробней о делах последних дней. Ему казалось, что уже все знают о его страхе и малодушии, – качествах, которые Иосиф всегда презирал в других и сейчас ненавидел в себе. Ничего не подозревающий и не заметивший бургомистр, отпустив, наконец, секретаря, охотно рассказал, что уже три-четыре дня, как евреи расселены на постоялых дворах; герцог, после грандиозного застолья, отлежавшись пару дней, вчера отбыл с многочисленной свитой к герцогу Люксембургскому – погостить, а заодно и разведать о возможности разжиться у скупого и богатого люксембуржца деньгами; что недели три-четыре, если Богу будет угодно, ожидается спокойная и размеренная жизнь, а там, не за горами, весна, которая – как Иосиф убедится сам – у них прекрасная и лучшая на всей Земле.

Иосиф покинул Магистрат, сел на коня и внезапно почувствовал: что-то в нем надломилось. Он бесцельно, медленно двигался по площади, тревожно прислушиваясь к возникшему в нем ощущению – впервые за несколько месяцев, не зная, куда себя деть. Ехать домой не хотелось – несколько дней добровольного заточения требовали перемен. В лагерь? Зачем? – Иосиф с ревностью и обидой подумал, что они прекрасно обошлись без него, даже не догадываясь, чего стоило Иосифу получить у герцога разрешение на их расселение. Да и к расспросам по поводу своего отсутствия Иосиф был сейчас совершенно не готов. Сделав несколько бесцельных кругов по Ратушной площади, он, для самого себя неожиданно, направил коня к ближайшей кнайпе[7].

В кнайпе, расположенной в полуподвале большого жилого дома, царил полумрак. Время только перевалило за полдень, но внутри оказалось неожиданно много народа: крестьяне – раскрасневшиеся на утреннем морозе, только что распродавшие на ярмарке свою нехитрую продукцию, недоверчиво оглядываясь, бережно развязывали заскорузлыми пальцами мешочки с серебром, требуя вино и капусту. Отдельно, шумно обсуждая последние новости, в бесформенных и закопченных кожаных фартуках, по-хозяйски расположились коренастые кузнецы и чеканщики, сжимая в пудовых ручищах кружки с глинтвейном[8]. В дальнем и темном углу, в стороне от основной публики, отличаясь одеждой и манерами, обедала четверка смуглых итальянцев – скорее всего купцы, приехавшие разведать обстановку в городе. В воздухе стоял густой запах тушеной капусты и вареного мяса. Это было как раз то, что сегодня нужно Иосифу. Он хотел побыть один, среди случайных, незнакомых людей, которым не было до него дела. Иосиф чувствовал, что помимо его воли внутри вызревает нечто неподвластное ему и не контролируемое им; нечто, способное если и не изменить его жизнь, изменить его отношение к ней.

Иосиф выбрал не очень чистый, но отдельно стоящий столик, как бы спрятанный в тени чучела огромного, во весь рост медведя, и заказал себе кружку горячего вина.

Морозы в этом году ушли рано. Был конец февраля, и еще холодное, но уже подающее надежды солнце подолгу задерживалось над городом, медленно, словно нехотя, уходило за лес, чтобы назавтра обязательно вернуться обратно. Стройка возобновилась. Люди, пережившие первую свою настоящую зиму, возвращались к жизни, оживая вместе с природой.

Весь последний месяц Иосиф бездельничал. Он практически не выходил из дома, много читал, подолгу, даже днем, отсыпался. Мириам, всегда со времени их женитьбы, видевшая мужа урывками, была вне себя от счастья и тревоги. Иосиф очень изменился: он стал более внимательным и терпимым; всегда умелый – стал еще ласковей в постели. Они подолгу гуляли в парке. Молчали. Мириам заглядывала ему в глаза, пытаясь понять причину произошедших в муже перемен. Иногда она не поспевала за ним, отставала, с тревогой и любовью глядя ему в спину. Иосиф продолжал шагать, глубоко погруженный в мысли или безмыслие, подолгу не замечая, что Мириам уже нет рядом.

Они познакомились два года тому назад в Толедо, во время веселого осеннего праздника Суккот[9]. Мириам, которой третьего дня исполнилось пятнадцать лет, с визгом носилась вместе с подружками по просторному, празднично украшенному пальмовыми ветками и виноградными лозами шалашу; ела финики и инжир, фисташки и виноград. Ее детское сердце шумно и радостно стучало в полной, красивой женской груди. Уже ближе к вечеру, когда шалаш практически опустел, полог вдруг широко откинулся, впустив в полумрак яркое солнце, и Мириам, как на скалу, с разгона налетела на высокого, роскошно одетого, широко и белозубо улыбающегося мужчину. Она испуганно замерла, подняла по-детски бесстыдные глаза на вошедшего и залилась густой пунцовой краской.

вернуться

7

Кнайпа – пивная.

вернуться

8

Глинтвейн (Glühender Wein) – подогретое красное вино с сахаром и специями.

вернуться

9

Суккот – праздник уборки урожая – «уборки из гумна и из погреба» (хаг га асиф – евр.).

14
{"b":"556323","o":1}