– Эй! – с трудом исторг из себя Жека.

– Вот, опять!

– Да? Ну, тогда посмотрим.

Гусеницами танка проскрежетал по его отравленным мозгам отодвигаемый стул. Кто-то неспешно приблизился к ширме. Молодое лицо, широкое, пухлогубое и с веселыми глазами, выглянуло сбоку и уставилось на Жеку.

– Живой? – спросил врач.

– Вроде, – вяло кивнул Жека.

– Ну и хорошо, – врач зашел за ширму, глянул уровень лекарства в капельнице и присел рядом с Жекой. – Кайфанул?.. Теперь рассказывай, Буратино[54], что помнишь.

Жека нехотя пожал плечами.

– Да все помню, – и подумал, что, на самом деле, рад бы все забыть. Жаль, что он, вообще, не впал в кому. Валялся бы, покрывался пролежнями, но, по крайней мере, не чувствовал бы этого разочарования.

– Все? Ну? – удивился врач. – Давай тогда по порядку. Как зовут, помнишь?

– Кого?

– Тебя.

– Евгений.

– А фамилия?

Ну мать–перемать. Сейчас опять начнется.

– Онегин… Не, меня и вправду так зовут.

– Не путаешь ничего, а? Может, Дубровский? Или Белкин, а? Да шучу–шучу. Видели твои водительские права, уже поржали. Сидели, новую главу, считай, сочинили… «Онегин, опиваясь пляс – водой[55]…» А что было, помнишь? Сам перебрал дряни? Или тебя отравили? Просто тебя нашли на улице, валялся в отключке, сознательные граждане вызвали «скорую».

– Кафе какое-то было… – неохотно проговорил Жека, думая о висящих на стенах «Олдбоя» катанах.

– Ладно, вспомнишь, – сказал врач. – Особенно, когда поймешь, чего лишился. Телефона там или денег… «Безмолвно буду я зевать и о былом воспоминать». Прав был классик. Вот что. Опасности для твоей молодой жизни нет. Мы тебе сейчас капаем раствор, уменьшаем процент яда в крови. Как докапается банка, я на тебя еще гляну. Будешь огурцом – отпущу домой. Скоро утро, метро через час откроется, чего тебе тут с «синяками» торчать. Договорились?

– Договорились. А можно пройтись немного?

– Попробуй. По коридору. Только осторожней, капельницу не порви, я из нее чертика потом сплету.

Колесики стойки отчаянно скрипели, и от этого скрипа Жеку бросало в дрожь. Обливаясь потом, на ватных ногах, придерживая шаткую конструкцию, он выбрался из-за ширмы, протопал десять метров до коридора, где без сил упал на другую кушетку, опершись спиной о стену.

Рядом, в трех шагах от него, сидели двое мужиков. Трезвые, но внешность выдавала их как сильно пьющих людей. Один из мужиков был в расстегнутой рубашке, открывавшей свежий, зашитый крупными грубыми стежками алый шрам на бочине.

– Нет, не люблю я это дело. Не нравится – и все тут. Чуры же тоже свиней не едят, – говорил один.

– Ты сравнил! – ответил ему второй. – Чурам Аллах-акбар не велит свиней жрать, чтобы ему больше досталось. А этих просто надо уметь готовить. Моя их в салат крошит, так – вкуснее оливье… Хотя, – задумался он, – может, еще вкус и от породы зависит. Мы тут как-то чихуахуа подобрали и сварганили. И вроде, знаешь, под сметанкой, с лучком – все дела, в общем, а как будто…

Жеку замутило, и он перестал слушать соседей. Подумал, не попросить ли доктора, чтобы он взял скальпель и вырезал из него всю его боль или хотя бы сделал лоботомию и удалил память.

Позже, со смятой выпиской в кармане, он добрался до дома. Ключей в карманах он не нашел, но дядя Игорь, выгуливавший своего пса, впустил его в подъезд. Дверь в квартиру была приоткрыта. Ключи валялись в прихожей. Денег – полтора миллиона рублей – простыл и след. А чего он еще ждал? Что Настя выскочит из-за дивана и крикнет: «Сюрприз»?

– Сука, – прошептал про себя Жека и стал искать номер Насти в айфоне – странно, что на него никто не позарился, пока он лежал на улице, а потом – в больнице. Вот уж действительно, лажу ему Хариус втюхал.

Автомат сказал Жеке, что набранный им номер не обслуживается. Он набрал снова, снова, снова. Повторил:

– Сука! – и добавил пару выражений покрепче.

От дальнейших событий этого дня в голове остался один туман. Он хаотично метался по городу, пытаясь разыскать залегшую на дно Настю. Использовал улицу на полную катушку. Звонил Гарфилду и Марго. Был возле Настиной работы, хотя помнил, что девушка оттуда вроде как уволилась. Набирал номер квартиры в домофоне в ее доме на Крестовском до тех пор, пока не появился охранник с физиономией человека, которому на все плевать. Жека ему так и сказал в ответ на его просьбу покинуть охраняемую территорию и добавил:

– Иди козе хуй пили, – но ушел сам, когда человек в униформе полез за рацией.

«Олдбой» на Марата был еще закрыт, и Жека ничего не бросил в его витрину только потому, что не нашел – чем.

На следующий день он под вечер зашел в «Копов». Людей там было больше, чем в первый раз. Прокуренное пространство гипнотизировали тягучие, потрескивающие как старая пластинка биты «Portishead». Жека сел у края стойки, подальше от компании хмурых людей в штатском. Один из них, с седой щетиной и резкими чертами лица, покосился на Жеку, кивнул своим, встал с барного стула и, махнув рюмку водки, направился к дверям.

– Люся, нам повтори, пожалуйста, – попросили оставшиеся у худой барменши.

Обслужив их, девушка подошла к Жеке. Он спросил, на месте ли хозяин, получил утвердительный ответ.

– Можно его позвать? – спросил Жека.

– Да, сейчас.

Захар появился минут через пять, когда Бет Гиббонс пела тревожную как саундтрек к Хичкоку «Only You»: «In this morning selfishly how we’ve failed»[56].

– Привет, Евген, – как старому знакомому сказал ему Захар. – Как дела? Помог тебе Марк? Как там у него?

Жека кивнул невпопад, вспомнив ту яркую вспышку, в которой, кажется, сгинул бывший полицейский.

– Выпьешь?

– Нет, спасибо. Захар, хотел у тебя спросить, – он помолчал, собираясь с духом. – Ты не знаешь, где Настя?

Хозяин «Копов» внимательно посмотрел на Жеку, присел рядом, выказывая сочувствие.

– Такая-сякая – сбежала из дворца? Ну, мой предыдущий опыт подсказывает, что могла свинтить в Европу.

– У нее визовый карантин, – покачал головой Жека.

– Тогда не знаю даже, – пожал плечами Захар и усмехнулся. – Клей принести?

В общем, все было напрасно. Оглушенный и разбитый, он вернулся домой. Если двое любят друг друга, это не может кончиться счастливо, подумал он, засыпая. Только вот вряд ли Настя его любила.

Новый день не принес ничего, кроме новой боли. Эта боль, от которой не спасал ибупрофен, со временем притупилась, но никуда не исчезла. И Жека все еще чувствовал ее, когда в середине ноября хоронил деда. Тогда он и понял, что надо что-то делать – что-то, помимо неожиданных даже для него самого пьяных засад до поздней ночи у дома Насти, с Emika в наушниках, греясь бивачными кострами, прятавшимися внутри недорогих бутылок. Окно ее студии каждый раз оставалось темным.

Тогда Жека включил компьютер, проверил остаток средств на своей «Visa» и зашел на Скайсканнер.

Новую визу сделал через турфирму, чтобы самому не ходить в Визовый центр – мимо витрин «Олдбоя».

Сунув в кофеварку капсулу, он сварил эспрессо, добавил в него сахара и сухих сливок и в три глотка осушил маленький граненый стакан. Вышел на улицу. Виллем не ошибся, говоря, что к вечеру погода наладится. Тучи, действительно, разошлись. По фасадам зданий скользили лучи заледеневшего на холодном ветру солнца.

Он раз за разом прокручивал в тяжелой голове Настин рассказ на ночной террасе «Mod». Ему нужен был дом в Пайпе, из окон которого были бы видны канал и граффити с Филипом Диком. Если его не закрасили, подумал Жека. С чего он, вообще, взял, что Настя тут, в Амстере, а не в Берлине или на Тенерифе? Или сняла квартиру где-нибудь в Купчино, на Олеко Дундича. Не пора ли позвонить Анникки, чей номер он записал? И засесть вместе в кофешопе, для начала? Растворить свое разочарование в стафе, в общении на английском, в… Но надежда умирает тяжелее, чем сам человек.