В первую секунду кровь брызнула тонкой струйкой, попав, в том числе – на стены и на Жеку. Капли крови на стене расплылись архипелагами неизученных островов. И сразу же давление ослабло, ушло, оставив кровь сочиться из раны, а Марка – дышать через раскрытый, словно жабры вытащенной из воды рыбы, рот. Жека беспомощно смотрел на него, понимая, что не может ничем помочь раненому. Губы того, мгновенно побелевшие, еле-еле шевелились, что-то неслышно шепча.

Хрустнула гильза под ногой красотки–головореза. Та вошла в комнату с балкона, держа Жеку, думавшего про «Deadwood», на мушке. Плотно сжатый рот и холодные глаза. Быстрый оценивающий взгляд, брошенный на Марка. Никакого замешательства, никаких колебаний, сожалений или эмоций, когда она направила ствол «беретты» в голову экс-копу. Жека успел отвернуться перед тем, как грохнул выстрел. Его щеку обдало веером брызг.

Герои должны умирать.

Первой лязгнула об пол упавшая «беретта». Следом мешком свалилась красотка–головорез – в нескромно задравшейся при падении клетчатой юбке и с дыркой от пули прямо в центре лба. Загорелые ноги девушки на фоне покрытого бетонной пылью пола казались чрезвычайно – хоть сейчас на обложку журнала – фотогеничными.

Что бы сказали на это все купившие квартиру люди, подумал Жека. Попросили бы назад свои деньги? Или только скидку?

В комнату завалился Гази в своем олеггазмановском сером пальто. В руке – стволом книзу пистолет Макарова. Жеке показалось, что дагестанец выглядит изможденным и держится на ногах только лишь благодаря своим неизменным амфетаминам.

Жека посмотрел на продолжающего тяжело дышать Марка. Где-то в голове у него вспыхнула мысль про… Ее потушил, не дал осознать и додумать Гази.

– Жека, поехали! – произнес он ничего не выражающим даже сейчас голосом. – Бамбарбия! Киргуду!

Настя вспомнила, как в детстве каждое лето, когда в обычной и музыкальной школах начинались каникулы, ее на месяц или полтора увозили в деревню в Вологодскую область, погостить у родителей отца. Дом-пятистенок, в котором жили дедушка с бабушкой, был большим, сделанным по-северному – так, что можно было из избы пройти в амбар или в хлев, не выходя из-под одной большой крыши. Зимой, наверное, это здорово помогало. Под окнами, в палисаднике, росли кусты черной смородины и рябины. В двухстах метрах от дома, за огородами текла спокойная в этом месте река Юг, приток Сухоны. На чердаке прямо на дощатом щелястом полу лежала шкура добытого дедом медведя, а в углу стояли кипы старых журналов про охоту, которые было интересно листать, подолгу разглядывая картинки со зверями. С наезжавшими на лето двоюродными братьями Настя купалась на речке, ходила в лес за черникой и грибами (больше всего ей нравилось собирать лисички) и помогала старикам по хозяйству. За то, что доила с бабушкой козу и корову Ночку, братья беззлобно звали ее «козлодоем». Настя отвечала тем, что обзывала братьев «свинтусами-палтусами» (вернее – «палкусами», как, по мнению Насти, назывались шесты, с которыми прыгал Сергей Бубка). Прозвище появилось из-за того, что старшего из братьев звали Борисом – как и дурашливого соседского поросенка Борьку. Братья обижались на свое коллективное прозвище и при любой возможности обязательно стукали ни в чем не повинное животное, пока им не попало от бабушки. Вечерами, когда темнело, ребята втроем залезали на чердак, укладывались на жесткую шкуру (из-за отверстия от пули в медвежей голове казалось, что у него было три глаза) и рассказывали друг другу страшные истории. Борис пересказывал прочитанные книжки, приукрашивая их собственными фантазиями. Так, например, в «Собаке Баскервилей» у него действовали ходячие покойники и оборотни. Позже, когда Настя самостоятельно прочитала настоящую конандойловскую «Собаку», повесть показалась ей пресной. А тогда, на чердаке, она жмурилась от приятного страха и покрывалась мурашками–«пупырками», слушая замогильный шепот брата, вещавшего про жуткие события, происходившие на мрачных торфяных болотах. К общей атмосфере добавлялся шорох жучков внутри деревянных стен. Днем их было не слышно, а с темнотой они просыпались, настойчиво точили дерево, будто бы пытаясь выбраться наружу. Борис говорил, что видел одного из них – «длинный как гусеница и на меня смотрит такой».

И сейчас в офисе Настю преследовал этот шорох жучков-древоточцев. Он затихал, когда Настя заходила в кабинет или на кухню и возобновлялся с новой силой, когда выходила оттуда. Шутка ли – главный бухгалтер увольняется. В один день, но по собственному желанию. Настя подумала, что было бы даже интересно послушать версии.

Алла, Настина заместительница, по крайней мере, на время становившаяся главбухом, не знала – радоваться или печалиться. Повышение, конечно – но впереди квартальный отчет за девять месяцев, конь не валялся, а надо еще войти в курс дела. Настя немного успокоила Аллу, сказав, что в режиме свободного посещения походит на работу с недельку, натаскивая «замшу». Алла спросила:

– А что случилось-то?

Пара коллег, с которыми Настя была в более близких отношениях, уже подходили к ней с такими вопросами. Девушка подумала, что неплохо было бы, чтобы скрыть свои настоящие эмоции и не придавать лицу выражение резинового оптимизма, натянуть на голову вязаную шапочку-чулок с прорезями для глаз. Из тех, в которых ходят перед камерами спецназовцы, террористы и повстанцы. И еще «Pussy Riot». Откуда-то Настя даже знала, как называется эта шапка. Балаклава. Название, возникшее из-за города, под которым и придумали этот головной убор непривычные к морозам английские солдаты, оказавшиеся в Крыму одной лютой зимой в середине девятнадцатого века. У нее как-то давно была такая балаклава, купленная в «Военторге». Настя ездила в ней кататься на горных лыжах в Коробицыно, потом где-то потеряла.

– Да все нормально, – ответила Настя Алле и улыбнулась. – Это так, личное.

Не рассказывать же про ту операцию, которую она провернула полчаса назад, по приезду с переговоров.

Щелчок мышью по ярлыку «банк-клиент», вводимый на автомате восемнадцатизначный логин-пароль, переменный код с GSM-генератора, импорт платежки из 1С, еще пара кликов – подпись, шифрование, отправка. Все. Деньги ушли в «помойку».

Три миллиона. В евро – почти семьдесят тысяч, чуть больше. На такую сумму отступных они договорились с отцом, пока ничего не понимающий Антон топтался у машины, поглядывая с улицы на взбешенного, брызгающего слюной босса, что-то доказывающего Насте, которая отвечала, отвернувшись и не глядя на собеседника. Если честно, она тогда боялась, что отец ее ударит. Вот он немного успокоился, откинулся на спинку сиденья, опустил стекло и бросил водителю:

– Давай садись! Чего ждешь?

– Пиццу будете? – робко спросил Антон, усаживаясь за руль с плоской коробкой в руках. – Пицца дьябола?

– Ты это, не заябывай своим дьяболом! – еле сдерживаясь, произнес генеральный. – Поехали в офис.

– С ума сошел, он же православный, верующий человек, а ты ему дьябола подсовываешь, – округлив глаза, прошептала Настя водителю, когда машина тронулась.

– Да я ж не знал, – пожал тот плечами.

– Чего там шепчетесь! – прогремело сзади.

Антон газанул, подрезая зазевавшуюся «калину».

В офисе Настя, пока все обедали, написала заявление, положила его перед отцом. Тот размашисто подписал его, едва не прорывая финскую бумагу ручкой, спросил:

– Этот файл… Как я могу быть уверен, что ты удалишь его?

Настя пожала плечами и ответила:

– Когда я тебя обманывала? Заплатишь – и все, можешь забыть про эту проблему.

– Иди, занимайся деньгами, – хмуро сказал Филипп Юрьевич. – Переводи со счета фирмы, у меня таких свободных денег все равно сейчас нет.

«Конечно, нет», – подумала Настя, – «раз тогда в пятницу спешно дергал семьсот тысяч». Но не последнее же она забирает. А даже если и последнее…

Запершись в женском туалете, чтобы не было лишних ушей, Настя набрала Влада, через которого их фирма проводила обналичку.