Постараться успокоиться? Снаружи он спокоен как булыжник. Но где-то глубоко внутри него полыхает пламя. Что будет, когда оно вырвется? Наверное, Вселенский пожар.

Ему надо успеть разобраться во всем. Случайная жертва? Артемьев не имеет ни малейшего понятия про украденный ноутбук с видеокомпроматом. Про Мариинскую больницу.

Марк пытается свести концы с концами. Со стороны, наверное, кажется, что он заснул – прикрытые глаза, неподвижное лицо. Через какое-то время он возвращается в реальность.

– Давай допьем уже, – говорит Артемьев Михе. – Да по домам, а то Марк совсем спит…

Костров разливает по последней.

– Марка, ты едешь?

Миха накидывает на плечи куртку, поднимается на ноги.

– На улице покурим, да, Олегыч? – спрашивает он у Артемьева.

– Ты в таком виде за руль садиться собрался?

– А что? – пожимает плечами Миха и пытается приобнять подошедшего к ним Захара. – Тоже бар потом открою.

Хозяин заведения легко уворачивается от объятий, внимательно разглядывает Марка, словно пытаясь оценить степень его опьянения. Марку это неприятно, он уже думает сказать Захару что-то резкое, но тот опережает его.

– Марк, у меня к тебе дело, – говорит он. – Есть время?

– Марка! Мы тебя на улице ждем! – машет рукой Костров и вслед за Артемьевым идет к выходу.

Марк смотрит на Захара. В его облике удивительным образом сплавились дружелюбие, веселье, суровость и что-то еще, до чего не докопаться сходу. Как если людоеда нарядили бы в костюм Деда Мороза и отправили в детский сад водить хороводы с ребятней. Ощущения неприятные.

Новопашин не хочет иметь никаких дел с хозяином «Копов», не хочет с ним говорить, но сейчас задержаться и послушать его – меньшее из зол. Лучше, чем стоять и внимать трепу пьяного Кострова, пытаясь удержать внутри себя огонь.

– Что ты хотел? – спрашивает он у Захара.

За его спиной захлопываются двери за Артемьевым и Михой.

Ад, поджидающий за каждым углом. Глубокий вражеский тыл. С таких неожиданных ракурсов предстал вдруг город, в котором он прожил всю жизнь.

Голова гудит от вопросов. Очнулась ли брошенная у мусорных баков красотка–головорез, которую мечом вырубил Горец? И сколько их, таких же, ищет Жеку, бесшумно передвигаясь по темным переулкам? Как минимум – еще одна. Жеке опять стало немного не по себе. Не слишком приятно ощущать себя зверем, на которого идет охота.

Дождь, с переменным успехом моросивший весь день, превратился в настоящий ливень, и щетки включенных «дворников» со скрипом елозили по лобовому стеклу. Жека увеличил громкость магнитолы, и смесь рэггей, оголтелого рока на кумарах и трип-хоповых битов заглушила ритмичные звуки работающих стеклоочистителей. Заиграл новый трек, Жека поморщился и перемотал на следующий. В отличие от музыки, голос самого Трики ему не нравился – хриплый вокал на выдохе сигаретного дыма из легких. Вот девушки, которых музыкант приглашал петь свои песни – другое дело. Сексуальные голоса, томные вибрации, от которых по спине бежали мурашки, и делались слабыми руки. Оставалось надеяться, что дед оценит. Пару лет назад, еще до Альцгеймера, Жека подвозил деда к стоматологу – у старика впервые в жизни разболелся зуб. В машине играло «Радио Максимум», на котором вдруг поставили «Dear God». Мягкие биты, акустическая гитара, голос женщины, обращающейся к богу, мужской негритянский бэк-вокал.

– Хорошая песня, – сказал тогда дед Стас, когда заиграла следующая композиция.

Если деду не понравится, в следующий раз Жека принесет какого-нибудь барда. Окуджаву, например.

Не ждет ли, кстати, у деда засада? Раз пробили его адрес на Ленинском, то могли узнать и об этой квартире. От таких непривычных мыслей Жека почувствовал себя прямо-таки шпионом. Но все лучше, чем убегающая от стрелков дичь. Об этом будет интересно рассказывать, когда все кончится. Если… Жека вспомнил накрытые полиэтиленом тела, которые выносили из сгоревшей кафешки на Кронверкском… Ставки подросли. Ладно, попробуем прорваться.

Но осторожность не повредит. Он припарковал машину на Рижском, за несколько кварталов от нужного ему адреса. Выйдя из «астры», Жека вспомнил об оставленной дома кенгурухе с надписью «Jack Daniels». У той был капюшон – хоть какое-то укрытие от припустившего дождя. Спрятав в карманы купленной в Хельсинки темно-серой куртки «G-Star» руки и компакт-диски, Жека пошел вдоль проспекта. Проспект – одно название. Бывшая окраина города – жилые облупленные дома, построенные до революции, и корпус остановленного завода. Что там происходит во мраке за кирпичным забором среди ржавеющих механизмов? Бр-р-р, лучше не думать. Место такое, где по весне из-под снега оттаивают неопознанные трупы. На Рижском Жеке всегда чувствовал себя неуютно – даже в разгар летнего дня, а сейчас, осенним темным вечером, было только одно желание – побыстрей его преодолеть. Лужи на тротуарах, длинные, в пол-улицы, тени от редких фонарей, дождь, заглушающий шаги.

Уф! Вот, наконец, Старо-Петергофский, а с ним – вибрации живого города. Уличное освещение, общественный транспорт, люди, выходящие с пакетами и сумками из сетевых продуктовых супермаркетов.

Когда дверь подъезда закрылась за ним, Жека постоял немного, прислушиваясь к неверной тишине на верхних этажах. Все спокойно? Да, кажется. Только стоял одинаковый для всех подъездов старых домов запах. Жека начал подниматься по лестнице с выбоинами на ступеньках от ног сотен и тысяч людей, ходивших по ним долгие годы. Лифт за железной дверью с прорезями, похожими на пулеметные амбразуры, Жека игнорировал еще с детства, когда однажды застрял в нем и просидел три часа, последний час – ревя не переставая. У дверей в знакомую квартиру остановился, послушал, потом длинным как нос или кое-что другое у Буратино ключом отпер замок. В квартире, похоже, все было как обычно. Спокойно. На кухне шкворчало что-то жарящееся на плите, из комнаты деда доносились тихие голоса.

Жека скинул перед дверью «гриндерсы», не промокшие только потому, что еще неделю назад были залиты водоотталкивающим спреем – иногда у него получалось быть таким практичным еврейчиком. Вздохнул и вошел в комнату как в ледяную воду. Видеть в таком состоянии деда, который за всю жизнь ни разу не уходил на больничный – как стругать рубанком свое сердце. Больно и хочется кричать.

В пахнущем лекарствами и свежей рисовой кашей «трамвае», как дед сам называл свою узкую и длинную комнату, горел стоявший в углу торшер. Свет от лампы падал на двух человек, сидевших на кровати – деда Стаса, откинувшегося на взбитую приподнятую подушку, и его старого друга и партнера по шахматным баталиям Вадима Дмитриевича у изножья.

– О, Жека! – воскликнул, прерывая разговор, Вадим Дмитриевич. – Здорово!

Дед Вадик, как звал его Жека, был крепким пенсионером, манерами похожим не то на интеллигентного героя Сергея Юрского из «Республики ШКИД», не то – на другого его персонажа – расхристанного деда Митяя из «Любовь и голуби». Жека даже думал, что дед Вадик страдает раздвоением личности – таким разным он бывал иногда. Дед Стас однажды рассказал Жеке, что давно, еще по молодости, Вадим Дмитриевич ухаживал за девушкой, работавшей мастером в его аккумуляторном цеху. На Первое мая пригласил ее в театр, перед началом зашел к ней домой. Девушка докрашивалась, попросила подождать ее десять минут. Пока она заканчивала сборы, дед Вадик (а тогда просто Вадик) спустился во двор, где за столиком отмечали праздник незнакомые ему мужики. Когда мастерица в новом платье и со свежей прической, наконец, вышла из дома, Вадик сидел за столиком и был уже порядочно пьян.

– Да сходи одна! – предложил он девушке. – Ик! А я тебя тут подожду! Или подругу какую позови! Или садись уж с нами! Ик!

Так что это был единственный раз в его жизни, когда он был в театре, да и то – только в кассе, когда он за несколько минут до начала сдавал билеты, чтобы угостить водкой новых приятелей. Спектакль, как он и сейчас помнил, назывался «Бронепоезд 14-69», а имя мастерицы забыл.