— У нас вы сможете немножко отдохнуть… — продолжала она ласково. — Вы ведь поживете у нас? Я и Оля, моя сестра, мы просто счастливы, когда встречаем новых людей. Знаете, когда живешь в глуши… Хотя… — в ее певучем голосе зазвучал смешок, — не буду гневить бога, не такая уж у нас глушь. Вы не посмотрели еще нашего города? Вы его непременно должны посмотреть. А потом расскажете мне о своих впечатлениях — это освежит и мою память. У нашего города большая история, о нем не однажды упоминается в летописях. Много построек, относящихся к восемнадцатому веку, даже к семнадцатому, — наш монастырь, старые торговые ряды.

— Если только представится возможность… — с усилием проговорил Виктор Константинович.

Ему становилось все более не по себе — несчастная слепая посчитала, должно быть, своей обязанностью развлекать его разговором. И это было так ненужно, так неуместно!..

— А в последние годы мы начали строиться, открылись две новые школы, сельхозтехникум, — живо продолжала она. — Жаль, что вы не были в наших краях раньше, мы не дали бы вам скучать. Не реже двух раз в неделю у нас в Доме учителя собирались, кто-нибудь декламировал, пел, устраивались беседы, лекции — все местными силами. Мы обе, Оля и я, мы большие грешницы, ужасно любим развлечения — это у нас в роду, семейное, всегда что-нибудь затеваем. — Она опять тихонько засмеялась, словно проаккомпанировала себе смешком «под сурдинку». — Но я вас заговорила. Знаете, меня надо останавливать — так, по крайней мере, уверяет моя сестра.

— Почему же? Это все интересно, — тоскливо проговорил Виктор Константинович.

— Я ужасно болтлива. А вы, наверно, устали в дороге, вам надо отдохнуть.

— У вас хорошо, да… — пробормотал он. — Такая тишина!

— Ну что вы? Вы не представляете, как мне хочется, чтобы в самом деле наступила тишина, — сказала Мария Александровна. — Я так устаю от этого вечного у нас шума.

Виктор Константинович наклонился к своей собеседнице, стараясь лучше ее рассмотреть. Но он увидел еще меньше, чем в начале их разговора: облака закрыли уже почти все небо, темнота стала еще гуще, и этой светской болтовней занимал его бесплотный призрак с красивым, альтовым голосом.

— Что-нибудь всегда, конечно, можно услышать, — невольно возвысил он свой голос, — свист ветра, собственное дыхание. Но какой же это шум, Мария Александровна?

— Я не о том, не то, — ответил призрак. — Милый Виктор Константинович, вы даже не подозреваете, как бывает ужасно шумно! Бывает, конечно, и хорошая музыка — это счастье, но никакая музыка не может длиться вечно. А я ведь слышу лучше, чем вы, зрячие, я слышу все вокруг! Днем я закрываю окна, двери, опускаю шторы, и все-таки я все слышу. Когда на соседнем дворе лязгает колодезная цепь, мне сдается, что это гремит гром. Я слышу, как проезжают авто на шоссе, как работает пилорама, она далеко от нас, но я ее отлично слышу — это египетская казнь. Только к ночи наш город стихает, но тогда становятся слышны все половицы в доме, они будто переговариваются, верещат сверчки, кто-то шепчет, шепчет за обоями… Наш дом похож на меня — он такой же болтливый.

И Мария Александровна вновь проаккомпанировала себе смешком.

Истомин принужденно хмыкнул, ему очень хотелось встать и уйти, хотя он не смог бы объяснить, в чем тут дело, и смешно, в самом деле, было нервничать оттого, что он не видит своей собеседницы… Но воистину человеческие несчастья не знали границ — эта слепая старуха была, кажется, и не в своем уме.

— Я опять гневлю бога. Мой слух — это и мое спасение, — сказала она. — Я ослепла еще девочкой, мне было девять лет. Да, для меня погасло навсегда солнце — осложнение после менингита. Мои родители, вы понимаете, были в отчаянии, возили меня в Москву, за границу, но ничего нельзя было сделать. И тогда я стала слушать… Я ловила звуки и старалась разгадывать их, словом, я старалась видеть ушами. Это была единственная возможность вернуть хотя бы часть того, что я утратила. И могу сказать, я кое-чего добилась. Теперь слышу даже то, что слышать вообще невозможно, как считаете вы, зрячие…

— Что же вы слышите: музыку сфер? — резко спросил Виктор Константинович. — Простите!

— А вот вам не сидится, вы недовольны, вы меняете поминутно позу, отворачиваетесь, а я все это слышу, — сказала слепая. — Вы, конечно, думаете: бедная старуха, она помешалась — и не возражайте, я знаю, вы так думаете, — но я вас готова простить — вам действительно трудно мне поверить. А я слышу — и это правда! — слышу даже самые молчаливые предметы: шкаф, например, стол, забор, столб — они все тоже звучат. Как? Я не сумею вам объяснить… Но они звучат и предупреждают меня, что не могут посторониться, уступить мне дорогу, и я тихонько обхожу их.

Истомин поднялся со скамейки — он почувствовал себя как в луче света, в то время как он сам был и слеп, и беспомощен.

— О, вы уже уходите? — Женщина огорчилась. — А я хотела еще спросить вас, я ведь не без корысти подсела к вам…

И он ощутил вновь прикосновение призрака: она безошибочно нашла его руку своими легчайшими пальцами и слегка потянула.

— Сядьте, пожалуйста, — попросила она. — Еще только на пять минут.

Пересилив себя, он сел — не мог же он вырвать руку и бежать.

— Виктор Константинович, вы военный человек, вы прямо с фронта. Вы, конечно, все знаете лучше, чем мы… — начала она. — Скажите прямо, забудьте, что я старая и не вижу. Скажите мне: что у нас там происходит?.. Там — на фронте?..

— На фронте? Но я сам плохо понимаю… не осведомлен, — сказал он.

— Меня все щадят и успокаивают. Ах, это так напрасно!.. Я, конечно, слушаю сводки Совинформбюро, но и они составляются для того, чтобы успокаивать… Минутку, — перебила она сама себя, — вы ничего не слышали?

— Да что с вами? — нервно вырвалось у него. — Ничего я не слышал.

Все же он прислушался, но уловил лишь слабый ропот деревьев — ветерок пронесся над садами, сорванный лист, пролетая, тронул его щеку.

— Ничего абсолютно, вам померещилось, — сказал он.

— Возможно, что это проходит где-то гроза… — И Мария Александровна помолчала, проверяя себя. — Нет, это только похоже на гром, но это не гром.

— Что же это в конце концов?! — воскликнул Виктор Константинович.

— Где-то нас бомбят, — сказала она. — Где-то в стороне Москвы.

— С чего вы взяли?! Вы не можете слышать того, что за десятки верст! — крикнул он.

— Но я слышу, могу, — виновато ответила она. — Немцы летают теперь к Москве почти каждый вечер. Их легко узнать по звуку — ну, вы его тоже, конечно, знаете, такой жалобный, похожий на комариное зудение. А сегодня, час назад, ну, час с четвертью, один их аэроплан летал где-то совсем близко от нашего города.

— Я ничего не слышал, — твердо сказал Виктор Константинович.

— А я, простите, испугалась, подумала, что он будет сбрасывать свои… штучки, — с какой-то неизъяснимой интонацией проговорила слепая, — но нет — он улетел, может быть, просто заблудился.

— Я ничего не слышал, — повторил Виктор Константинович.

— Ах, мне так часто не верят! — посетовала она. — Я о чем хотела поговорить с вами… Я прошу вас, Виктор Константинович! В городе все готовятся к эвакуации. Вокруг меня все только о ней и шепчутся. Но неужели наш город сдадут немцам? Ведь так они могут и до Москвы…

— Вы задаете мне слишком трудный вопрос, — перебил он ее.

— Только не скрывайте ничего от меня. Моя сестра, моя милая Оля… Простите, что вмешиваю вас в наши обстоятельства, — Оля в страшном затруднении. Оставить меня здесь одну она не решается, а везти куда-то слепую, больную… Такая получается глупость! Я всю жизнь боялась стать для семьи обузой. Но… боялся окунь угодить в вершу, попался на крючок.

Она, эта сумасшедшая старуха, пыталась еще шутить над собой.

— Я не имею, конечно, никакого права судить… Но неужели так и будет все продолжаться?! Должны же когда-нибудь их остановить!.. Немцы в Смоленске — страшно подумать!

— Да, вот так — в Смоленске, — сказал он.