— Ты же сам хотел, чтобы я учила язык!

— Никогда не понимал, зачем люди учатся иностранному языку. — Андрей расхаживал по комнате.

— Ну ты же учил язык.

— В детстве, бессознательно. Язык — это не профессия. Для стюардесс — да. А так зачем? Книжки читать? Вот радость: прочел Джека Лондона в подлиннике! «Мартин Идена» одолел! Или, может быть, с иностранцами разговаривать? О чем? С кем? Где? На международных конгрессах?

— Но тебе же в поездках помогало знание языка, — сказала Вера.

— С кем я разговаривал по-английски? Только с продавцами. Чем проще наш человек за границей, тем лучше! У советских собственная гордость, на буржуев смотрим свысока!

— Ты бы такие вещи всем не говорил, — сказала Вера.

— Умница. — Андрей обнял ее. — Прелесть. Друг и советчик. Здравый ум, соединенный с красотой. Опора в пути, пристань, отдых после боя! Примешь ли меня, усталого, в пыли, омоешь ли мои раны, полученные в боях? Вот, вспомнил. Мне в час звонят насчет зубов, а меня не будет дома! — Андрей пошел по коридору в комнату. Вера за ним. — И тебя тоже! — Андрей сбросил халат, оставшись в трусах. — Все наше здоровье — в зубах! — Он набросил рубашку. — Лучше облысеть, чем потерять зубы.

— Ты оставь телефон, я ему сама позвоню, — сказала Вера.

— Страшный жулик, но мастер. Легче всего разбогатеть, сделавшись стоматологом. — Андрей одевался перед зеркалом. — Наживаются на наших бедах. Интересно, а у них болят зубы? Представляешь, сам себя лечит! Бормашиной! Сам себя боится, убежден! — Андрей засмеялся. — Объятый страхом стоматолог по нашей улице бежал! — запел он на мотив «Шаланды полные кефали». — А с чем рифмуется «стоматолог»?

— Археолог, — улыбнулась Вера.

— А знаменитый археолог свои курганы разрывал! — допел Андрей, завязывая галстук, потом посмотрел на часы. — Однако, уже одиннадцать. Где же твоя домработница?

— Придет, не пропадет. — Вера убирала постель. В дверь позвонили.

— Какая-то подозрительная точность, — сказал Андрей.— Не к добру. Но у меня мало времени.

— Это недолго: ты посмотри, и все. — Вера пошла открывать. — Ты должен произвести на нее впечатление.

— Рекомендации у нее есть?

— Да, хорошие, — сказала Вера.

В комнату смело вошла крепкая, здоровая девушка лет двадцати восьми.

— Здравствуйте, — сказала она.

— Здравствуйте. — Андрей смотрел строго. — Ну?

— Что? — спросила девушка.

— Как вас зовут?

— Света.

— Откуда вы, Света?

— Из Киева.

— Хороший город, сказал Андрей. В прошлом разрушенный, а теперь возрожденный к жизни. — Он смотрел на Свету, а та молча смотрела на него. — Ну, так вот, — сказал Андрей, собираясь с мыслями и расхаживая по комнате, и его речь потекла плавным потоком: — И вы, и я — мы оба — представители вымирающих профессий. Ни опер, ни балетов, ни домашних работниц скоро не будет. Я не вправе требовать от вас какой-то особенной привязанности, и нет нужды стремиться к тому, чтобы впоследствии вы превратились в Арину Родионовну, но каждый человек должен выполнять свои обязанности на любом, даже скромном посту, и мера ответственности каждого перед своим делом не зависит от величины его, — Андрей ободряюще улыбнулся, — а целиком зависит от нас. Достигнув честности в малом, мы не солжем в большом, и — напротив. — Он помолчал и начал торжественно: — Дом, в который вы попали, имеет свои традиции, уходящие довольно далеко, традиции, которые не возникают сразу, а складываются годами, веками и, достигнув определенной точки, замирают где-то, не желая терпеть какие-то изменения и поправки. Теперь вы — человек нашего дома. Это накладывает на вас ответственность. Дисциплина и точность — вот непреложный закон наших отношений, основанных на взаимном уважении друг к другу и... — Андрей посмотрел на изумленное лицо Светы и поспешил кончить: — И вот, собственно, все.

Света молча вышла из комнаты. Андрей упал в кресло.

Через некоторое время входная дверь захлопнулась, и в комнату вошла Вера.

— Что ты ей наговорил? — спросила она.

— Полный бред, — сказал Андрей. — Традиции, освещенные веками. Какие традиции! Ну, как она?

— Отказалась. — Вера села напротив Андрея. — Зачем ты ее напугал?

— Знаешь, сама разговаривай! вспылил Андрей. — Я старался! Выкладывался! Суетился перед ней! Перед кем, спрашивается? Почему ты не можешь избавить меня от мелочей? На что я трачу свой душевный пыл! Где границы между тем, что я здесь и кто я на самом деле? Где уважение, наконец? Я не требую ничего, кроме уважения своих близких. От кого еще нам ждать его, как не от вас, от тех, кто окружает, кто живет с нами под одной крышей и разделяет наш хлеб? Ты знаешь, какая странная вещь, — Андрей заговорил совершенно спокойно, — у Ванечки Белова, я вспоминаю, была бабка, которую можно переманить. Займись! Странная вещь, стоит мне выговориться, как я спокоен. Необьяснимо! — Андрей пошел в коридор. — Я уезжаю. — Вера шла за ним. — До трех репетиция, потом — что? Потом на радио, потом я тебе звоню к твоей матери, которую поцелуй. — В дверях Андрей обернулся и поцеловал Веру. — Прощай!

— А как же тетя? Ты придешь?

Андрей был уже на лестнице.

— Передай мои соболезнования! Скажи, что я разделяю их горе, — Андрей спускался вниз, — что в этот час я с ними, хотя меня нет буквально, что я зайду в самое ближайшее время... Цветы купи — Голос его уходил все ниже, пока не пропал совсем.

Чудесный был день, прямо надо сказать.

Таких немного бывает среди всех летних дней, а если и случаются такие дни, то нужно относиться к ним с большой нежностью и уважением и стараться, чтобы твое душевное состояние не шло вразрез с состоянием погоды, природы, с тем белейшим тополиным пухом, который летает по городу, не считаясь ни с потоком машин, ни с тем, что здесь не какая-нибудь усадьба, гдe своды тополей образуют некие тоннели.

Да и какие в Москве тополя, я вас спрашиваю, чтобы этот пух так безбоязненно и гордо влетал в окна домов, реял над шляпами и касался ресниц? Это не те патриархальные деревья, которые, если распилить, обнаружат возраст времени Ледового побоища, а совсем молодые, юные растения, еще не располневшие, стройные, как курсанты, но, между тем, уже обладающие этой странной способностью расточать над городом деревенский аромат и этот пух, появление которого вдруг весело и разом смещает времена года, напоминая об их относительности, о том, что еще будет зима, снегопады, снега, снег, летящий, летающий, столь же белый и ласковый своим прикосновением к лицу, ресницам, губам.

Лето в Москве можно описывать бесконечно, поэтому остановимся, хотя останавливаться не хочется.

Мы у Большого театра. Пусть некоторое, но не слишком продолжительное время

перед нами будут его колонны, серые, прославленные, его кони и колесница, вздыбленные над крышей, весь его величавый фасад, который так убедительно и безоговорочно говорит нам о том, что перед нами действительно Большой театр.

И пусть, исключив все многочисленные звуки улицы, города, все то реальное многозвучие, наполняющее Москву в этом шумном и оживленном месте, звучит для нас хор и отдельные арии и дуэты какой-нибудь прекрасной оперы — хотя бы «Евгения Онегина».

Причем музыка, которая будет звучать на фоне колонн, фасада, стены, высоких театральных дверей с массивными ручками, вот эта музыка — она не должна быть непрерывной, такой, как на представлениях.

Вовсе нет!

Это музыка репетиции, ее ритм, с остановками, с человеческими разговорами, репликами, с постукиванием дирижерской палочки о деревянный пульт, с замечаниями, пусть короткими, за которыми вновь последуют вступление оркестра и голоса певцов, среди которых непременно должен быть услышан и отмечен голос Андрея.

Реальный шум города вернется одновременно с тем, когда Андрей покинет театр и появится на улице.

И вот он уже сидит с приятелем, человеком его лет, может быть, даже чуть постарше его, но в разговоре он явно подчинен Андрею.