А между тем, город оживал.

Прибыли первые поезда и электрички, и первые пассажиры уже выходили на вокзальные площади, озирая столицу еще сонными глазами, удивляясь мощи высотных зданий, которые располагаются вблизи почти всех московских вокзалов и производят на впервые попавших в столицу сильное впечатление своими башнями и шпилями, уходящими в небо.

Это небольшое отступление от основного повествования я бы хотел закончить медленным полетом над Москвой на небольшой высоте — над ее домами, переулками, строительствами, над ее театрами и бульварами, над зоопарком, — обязательно! — чтобы мы неожиданно увидели мощного зубра, прогуливающегося по траве, или слона, который, представьте, появится сразу же после того, как мы пролетим серебряный купол планетария и астрономическую площадку.

Этот полет может получиться хорошо и напомнит те незабываемые счастливые полеты, которые мы совершаем во сне, пока растем, а поскольку с течением времени такие сны снятся все реже и реже, то, я думаю, вам доставит большое удовольствие пролететь над Москвой хотя бы таким образом.

Но пора вернуться к героям этой истории, которых мы оставили перед самым рассветом, а уже в городе утро.

Вся комната залита солнечным светом.

Это довольно большая комната в старом доме, с высокими потолками, люстрой и старой, хорошей мебелью, которая, очевидно, стоит здесь давно, привычно, и ее не собираются менять. Стены увешаны фотографиями, концертными афишами, извещающими о выступлениях Андрея. Самого Андрея, однако, в комнате нет, но с первых же кадров мы слышим откуда-то из глубины квартиры его мощный голос, распевающий «Аве Марию» но не возвышенно, а чрезвычайно бодро и мужественно.

Но когда Андрей появляется, продолжая петь, то мы с удовольствием слышим, что на эту знаменитую мелодию он поет вот такие слова:

— Куда пропала моя бритва, куда она запропастилась? Ответа жду и внемлю стенам — они всю правду мне расскажут! О, сжальтесь надо мною, стулья и дорогие домовые! Я не могу ходить не бритым — я знаменитый человек! Аве Мария, мне тоже помоги! —  Андрей в халате, босой. Продолжая петь, он выходит на кухню, где Вера готовит завтрак. — Жена моя, ты заговорщик!— он обнимает Веру. — Тебя за это проклинаю, яичницу я есть не буду, напрасно ты ее готовишь!

— Отстань, не мешай.

Слушай, я тебя серьезно спрашиваю: где бритва? — Андрей уже не пел.

— Откуда я знаю?

— Ну и дом! — Андрей вышел из кухни. — Не дом, а лес. Эй, люди, помогитe! — Через некоторое время он возвращается на кухню с газетой, садится к столу, разворачивает с интересом листы. — Так, — сказал Андрей, — готовится мятеж!

— Где? — спросила Вера, возясь у плиты.

— Недалеко, — сказал Андрей. — Про меня тут ничего не написано? Пистолет у груди стран Среднего Востока. Плохо их дело. Что-то про меня давно не пишут, забывают. Самому, что ли, про себя написать, а? Как ты считаешь? Под другой фамилией, да? Разругать себя в прах, живого места не оставить! И сразу дискуссия, споры! Академик такой-то берет меня под защиту! Ученики одиннадцатого класса возмущены нападками на любимого артиста! Композитор Богословский протестует! Общественность за меня!

— Ох, ты и трепло! — Вера улыбнулась, а Андрей продолжал, увлекаясь все более:

— Дело передают в Организацию Объединенных Наций. У Тан меня полюбил. Советуется, как и что. Ни на шаг от себя не отпускает. Спрашивает меня: «Ну, чего тебе, Андрей, хочется? Какие у тебя сокровенные планы? Хочешь, директором Большого театра назначу? А хочешь — миланскую Ля Скалу бери или Собор Парижской Богоматери!» А я ему говорю: «У, — я так его сокращенно называю, ничего мне не надо. У, я человек скромный, советский, у меня концертная ставка 12 новых рублей, а у Пашки Селезнева — 17, хотя Пашка не в пример мне поет плохо».

— Нет, хорошо поет! — возразила Вера.

— Какая разница! Все равно У Тан Пашку не услышит — ему некогда. Ты посмотри, что на Ближнем Востоке творится!

— Ваше величество, кушать подано! — Вера поставила на стол сковородку.

— Как ты хорошо говоришь: : «Кушать подано». Как будто в МХАТе сидишь. Почему бы тебе не поступить во МХАТ? — Aндрей положил на хлеб большой кусок яичницы и отправил ее в рот. — МХАТ, традиции, театр начинается с вешалки, вот вам кресло Константина Сергеевича, а вот Немировича-Данченко Ты — Чайка! Ну, почему я не летаю? Ну, почему я не летаю? Пoчему я не птица, а всего лишь рояль, ключ от которого давно потерян! Между прочим, ничего сказал, правда?

— А ты бы записывал за собой! — Вера улыбалась, резала свежий помидор.

— Писать скучно, — сказал Андрей. Все пишущие — меланхолики. Раздвоение личности: я — тут, я — там. Самоанализ, вещь в себе, вещь не в себе. А я — человек цельный, здоровый, у меня голос замечательный — так зачем мне писать?

Позвонил телефон.

— Артист Большого, ордена Ленина академического театра Высотский слушает. Паша, это ты? Привет, дорогой. А мы тут как раз про тебя говорили. — Андрей расхаживал по кухне с телефонной трубкой на длинном проводе. — Так в чем суть твоей просьбы, в чем? Говори громко, ты же певец, у тебя легкие должны быть хорошие. Сколько ты по спирометру выдуваешь? Я — семь тысяч! Какова мощь! Нет, Пашенька, прости, не могу. Хочешь, я тебе свою машину дам, чтобы ты с любимой девушкой в Звенигород, например, съездил? Ты никогда не был в Звенигороде? Потрясающий город. Монахи, монашенки. Немедленно туда поезжай — и с любимой девушкой. Прости, я сам в долгах. Всем должен. Кредиторы сжимают кольцо. Имущество вскоре опишут. Ну прощай и прости! — Андрей повесил трубку. — Никогда не давать в долг — вот мой закон. Никогда и никому.

— Ну, Паше можно было дать.

— Запомни: проявишь слабость к одному — весь дом разнесут в две недели. Я не скуп, но — принципиален. Только дураки дают, а мы — не из них. Деньги даются нам трудами, немалыми и опасными. Вот Карузо, пел, пел — и заработал рак горла. Слышала такую историю? — Он обнял Веру. — Или ты хочешь моей смерти?

— Оттого что мы дали бы Паше в долг, ты бы не умер,

— О, если б ты знала, как страстно тебя на заре буду ждать!— Он отстранил Веру от себя и запел дальше по-итальянски, и запел хорошо, запахнувши свой широкий красный халат, делая движения руками, расхаживая по комнате.

Вера влюбленно смотрела на него.

— Молодец я! — сказал Андрей, оборвав пение. — Большой мастер! И притом — какой ум! Редкое совпадение в среде профессиональных оперных певцов! Ну, какие у тебя планы на сегодняшний унылый день понедельник?

— В четыре мы должны быть на похоронах Александры Ивановны.

— Вот занятие для понедельника! Я не пойду.

— Но это же моя родная тетка!

— Вот ты сама и иди.

— Она тебя очень любила.

— Мне очень жаль. Я ее тоже любил. Но я не пойду.

— Но я сказала всем, что ты будешь. Тебя все ждут. Им будет приятно, если ты придешь.

— Им — может быть. Но тетушке-то абсолютно все равно. Она дома лежит?

— Конечно.

— Славная тетка, счастливый человек! Лежит себе дома, спокойно, мирно. Вокруг родственники, внуки, племянники. И никаких организаций! Я пока в консерватории учился, восемь профессоров и два доцента скончались. Представляешь, сколько над ними слов наговорили! Сам выступал дважды. С тех пор не верю ни единому слову, что бы там ни говорили!

— А зачем сам выступал?

— Энтузиазм, но потом всегда смешно. Но некоторые говорят очень сильно. Сами себя до слез доводят.

— Смотри, бритва! — Вера достала бритву с кухонного шкафа.

Андрей пристроился у круглого зеркала. Машинка заработала, загремела.

— Ты знаешь, что я испытывал первую отечественную электробритву? — спросил Андрей, глядя в зеркало. — Свободно могу погибнуть.

— У нас на курсах парень продает хорошую бритву, — сказала Вера.

— Не нравятся мне твои курсы. — Андрей тщательно водил бритвой по подбородку. — Какое-то прибежище темных личностей. Вот и бритвы продают. А наркотики у вас не продают? Оружие?