— Он единственный.
— Неправда. И Мазилу такой же, как Бребан. И Тодор из их уездного комитета.
— Они далеко. А здесь, на фабрике, господствует Симон. Ты уверен, что Симон думает так же, как ты? Уверен, что он честный?
— Но какое значение имеет, что он думает! То есть имеет, конечно, но только в отношении его самого. А ну-ка, хлопай и ты, не слышишь разве, как красиво он говорит?
— Товарищи, — послышался голос Симона, который снова вдохновился. — У нас будет молоко, будут ясли. Мы будем также бороться за то, чтобы нам увеличили норму выдачи полотна. От нас требуется только, чтобы мы честно работали, чтобы каждый из нас давал, сколько он может. Нам надо много полотна, чтобы мы больше не были раздеты.
Герасим замахал руками, но Хорват дернул его за рукав, чтобы он успокоился.
— Что с тобой?
— Не слышишь, что он говорит? Он же обыкновенный демагог!
— Черт подери твою чувствительность! Ты, как девушка в первую брачную ночь. Тебе что, так больно, что невмоготу, а?.. Ты же видишь, что он прав.
Герасим нахмурился, но Хорват продолжал:
— Я не я буду, если не пошлю тебя на три месяца в партийную школу… Уж очень ты глуп. Подожди минутку. — Он протиснулся к Симону и взобрался на ящик — Товарищ Симон урегулировал вопрос с молоком, и мы благодарим его от всей души. Теперь нам остается только решить вопрос о станках. Ведь речь идет еще об одной смене, о трехстах рабочих, которые ждут возможности вернуться на фабрику.
Кто-то запел Интернационал.
Глава IX
1
Герасим был человеком не слишком веселым. Его отец, Давид, и дед, Душан, тоже не отличались веселым характером. Оба они сумели найти свое место в жизни, были людьми суровыми, хорошими мастеровыми. Душан осел в Араде случайно. Он приехал сюда в поисках заработка откуда-то из-под Белграда, где он работал на постройке церквей. Он ловко орудовал мастерком, обтесывал гранит и считался лучшим штукатуром Сербского графства. Ни разу не случалось, чтобы штукатурка у него отвалилась раньше срока. Его знали даже большие мастера из Буды и Бечи, они-то и пригласили его войти в их артель. Вместе с ними он строил большую мечеть в Стамбуле, отделывал летнюю резиденцию Бориса II в Свиштове, восстанавливал готические соборы в Рейнской области и чинил купол Черной церкви в Брашове. Душан как раз был в Брашове, когда прослышал, что в крепости Арад требуются каменщики. Он положил мастерок в свою кожаную котомку и зашагал по дороге на Деву. Когда он пришел в Арад, там уже стояла зима, однако он не опоздал. Барон еще нанимал мастеровых на постройку своей фабрики.
Душан работал, как никогда, — ив холод и в снег. Строительство фабрики нужно было скорее кончать — со дня на день ожидали прибытия металлических ткацких станков. До сих пор Душан видел лишь станки, изготовленные из прочного букового дерева.
Барон платил хорошо. Это очень понравилось каменщику. Он работал с огоньком и решил не уходить отсюда. Тем более что здесь он нашел себе вдовушку. Она была крепкая, сбитая, ладная, как раз ему под пару.
С годами он начал страдать от ревматизма и не мог больше работать каменщиком. Полюбивший его барон предложил ему сменить мастерок на ткацкий станок. Душан согласился. Оказалось, что не так уж трудно разобраться в дюжине колесиков и рычагов. Через два года барон назначил его старшим сборщиком в главный цех. Здесь ему уже не надо было следить за нитками и челноками: он наблюдал за тем, чтобы ткацкие станки были исправны, чтобы все винтики у них были в целости и сохранности, инженер, немец из Регенсбурга, открыл ему тайны механизмов.
Сын Душана, Давид, тоже зарабатывал свой хлеб на фабрике, до этого он учился слесарному ремеслу в Песте. Душан так возгордился Давидом, что стал частенько появляться у станков в пьяном виде. Так вот и случилось, что его руку захватило передаточным ремнем и крутило, пока он не испустил дух. Он был похоронен рядом со старым Мойше Вольманом, основателем фабрики, под зданием дирекции.
Давид выпивал редко. Он напивался по большим праздникам — на пасху и на рождество. Во время первой мировой войны он прошел всю Галицию, Сербию, а в восемнадцатом году воткнул в петлицу мундира белый цветок: перешел на сторону восставших. Он участвовал в боях, защищал Песту, потом вернулся в Арад, спасаясь от белого террора. Он изменился. Теперь это был уже не прежний трудолюбивый, нашедший свое место в жизни мастеровой, как до войны. Почти все свободное время он отдавал профсоюзу, и, когда на ТФВ составлялся черный список, он попал туда. Он завоевал такую дурную славу у хозяина, что даже его сына, Герасима, не хотели брать на фабрику. Поэтому Герасим был учеником в Аугоже. Позднее — потому ли, что забыли это имя, или потому, что Давида уже не было в живых, — взяли и его на фабрику.
Так внук каменщика из Белграда стал ремонтировать станки у барона. В тридцать восьмом году оказалось, что его окружают люди, дружески к нему расположенные. Вначале он даже не знал, за что его вдруг так полюбили рабочие. Позднее ему стали поручать расклеить листовки на заборах или покараулить у дома, где тайком собирались рабочие, спрятать пакеты, за которыми потом приезжали незнакомые люди издалека, даже из столицы. В день, когда началась война, он был принят в Союз коммунистической молодежи вместе с Жилованом и венгром Партосом, столяром с сахарного завода.
С тех пор он вел работу среди молодежи. После освобождения, когда он вышел из крепости, еще больше стала заметна в его характере угрюмость. Восьмого ноября он участвовал в схватке на площади Аврама Янку, а когда у него вынимали пулю из левого плеча, даже не вскрикнул. Зато, когда распускали СКМ, он выступал с такой горячностью, что его вызвал к себе Суру и почти два часа беседовал с ним: говорил ему о тактике, о необходимости вовлечения всей молодежи в одну массовую организацию, чтобы можно было заняться ее воспитанием.
Потом он стал секретарем уездного комитета СПМ — Союза прогрессивной молодежи — и председательствовал на вечерах, литературных беседах и товарищеских встречах, где пили минишское и сливовицу из Пынкоты. Вскоре после перевыборов он вернулся на фабрику. Станки приняли его как старого знакомого, и на всем заводе не было человека счастливее Герасима. Однажды вечером он услышал, что его брат Петре записался в СПМ. От удивления Герасим даже рот разинул. В — свое время он целый год бился, стараясь вовлечь брата в СКМ, но безрезультатно. Петре не интересовали ни диалектика, ни выдвинутые Лениным в Октябре лозунги, ни восстановление народного хозяйства.
— Я хочу работать, дорогой Герасим, хочу жениться и произвести на свет дюжину ребятишек. Вот моя программа. И если это возможно, шить себе время от времени костюм из английского сукна. Политикой я заниматься не желаю.
Вероятно, членам СПМ удалось изменить его взгляды. Он купил сборник речей Калинина и некоторые особенно понравившиеся ему места подчеркнул красным карандашом.
Несмотря ни на что, Герасим все же не пожелал признавать, что ошибался, когда упрямо, как осел, возражал против роспуска СКМ. Только Хорвату удалось немножко его образумить и поставить на правильные рельсы. Со временем все вошло в свою колею, и Герасим начал опять работать, как прежде. Он оставался после работы в цехе и организовывал собрания следующих смен. Но он не повеселел: выражение лица у него по-прежнему было хмурым и мрачным, как у человека, которого одолевают заботы. Соседи и особенно мать говорили, что он похож на Давида. Порой Герасим рылся в ящиках среди бумаг, отыскивая фотографии отца, но ему попадались все те же две карточки: одна анфас, другая в профиль, — обе были приклеены к одной картонке. Под фотографиями была выведена четырехзначная цифра: 8722. Тогда Герасим сжимал кулаки, в нем росло убеждение, что теперь обязательно все станет лучше.
