2

Наступил вечер, на фабрику опустилась тишина, окутала высокие тонкие трубы. Со стороны прядильного цеха веет легкий весенний ветерок. Он лениво подметает двор, поднимая белые хлопья, проскользнувшие сквозь металлические крылья вентиляторов. Раскачиваются лампочки, светлые круги скользят по дорожкам, по рельсам узкоколейки.

Слышны шаркающие, тяжелые шаги Дудэу. Потом фигура сторожа вырывается из темноты и движется к освещенному окну.

«Всё еще не кончили, — говорит он себе. — А уж наверное, одиннадцатый час».

В комнате вьются голубоватые струйки табачного дыма. Это ему не нравится. «Сидят с пяти вечера, — думает Дудэу. — Пыхтят, как паровозы, и никому в голову не придет открыть окно. А ведь у Хорвата астма, и Герасим кашляет так, что страшно слушать».

Он недовольно сплевывает сквозь зубы и тоже вытаскивает кисет. Здесь, на улице, курить — дело совсем другое, одно удовольствие. Видишь, как гонятся друг за другом колечки дыма, поднимаются все выше и выше и потом рассеиваются, как будто кто-то невидимый подул на них. При свете спички он заметил на земле обрывок бумаги, поднял: заявление в Союз социалистической молодежи. Он скомкал бумажку, бросил и пошел к сторожке.

— Ты все еще не ушел домой? — удивленно спросил его ночной сторож Мариан и укоризненно покачал своей большой головой. Волосы у него густые и жесткие, как щетина. — Иди спать, чего ты торчишь здесь?

— У меня дела, — ответил ему Дудэу и отошел. Он побрел по рельсам, начал было считать шпалы, потом передумал. Зачем?

Работу он закончил в два часа. Пообедав в столовой, пошел домой, медленно, словно прогуливаясь. Деревья покрылись зеленовато-желтыми нежными клейкими листочками. Солнце припекало спину, затылок. Он отпер заржавевший замок, и в лицо ему ударил застоявшийся Холодный воздух. Он распахнул окна: в комнате теперь всегда пахло плесенью, было холодно. Уже девять лет — с тех пор как он живет один — ему невыносимы и заброшенная комната, и двор, и соседи. Ему не о чем говорить с ними. К тому же они считают его человеком неприветливым, хмурым. Да таким он и стал с тех пор, как умерла Матильда, его жена. Это случилось уже давно, осенью исполнилось девять лет. «Грудная болезнь», — сказали доктора. А уж они, наверное, в этом понимают. Не вынесла Матильда работы в чесальном цехе.

До самого вечера он прокрутился дома. Вечером снова пошел на фабрику. Здесь он всех знал по именам, некоторых помнил еще совсем несмышленышами. Все вокруг было таким привычным, и, когда в сороковом году начали строить новый цех, он даже почувствовал беспокойство. Хотя работы вскоре прекратились, он испытывал беспокойство всякий раз, когда проходил мимо заброшенного строительства. Сейчас он ждал Хорвата. А если тот выйдет со всеми вместе? В присутствии Симона ему не хотелось бы говорить с ним. Кто знает почему. Может быть, потому, что Симон до того, как пришел в фабричный комитет, был служащим. «Такие, которые не были рабочими, не годятся в фабричный комитет», — сказал он Хорвату. — «Нужно, папаша Дудэу, нужно, чтобы и такие были социалистами». Раз надо, значит, надо… Правда, таких социалистов, как Симон, Дудэу не любил еще со времен забастовки тридцать шестого года. Тогда они бросили забастовочные пикеты и ушли работать в села, на молотилки. И эти люди еще считают себя героями!.. Каждый раз, когда он бывал в центре, он останавливался у витрины фотографа Стояновича и смотрел, выставлена ли еще фотография Мол-нара, которого он знал по Печике. Молнар был сыном мельника, он походил на католического священника. Он напоминал ему старого друга, булочника, который умер от костного туберкулеза во время молитвы в церкви. Может быть, именно поэтому Дудэу и ходил смотреть на фотографию.

Комитет кончил заседать, но Дудэу удалось поймать только Герасима. Хорват вышел первым, а следом за ним Симон, который что-то объяснял ему.

— Товарищ Герасим, товарищ Герасим…

— В чем дело, папаша Дудэу, что случилось?

— Ты торопишься?

— Меня мать ждет.

— Тогда я провожу тебя.

Они пошли по дороге, посыпанной шлаком. Некоторое время оба молчали. Дудэу шагал, опустив голову, как будто искал что-то на земле. Казалось, он глубоко задумался. Герасим ни о чем его не спрашивал.

Под фонарем Дудэу остановился, он хотел закурить трубку.

— Скажи, Герасим, ты Балотэ знаешь?

— Знаю…

— Молодежь из прогрессистов записывают в ССМ, Я сам видел. Например, Оарчу из столярной мастерской. Ему дали бланк… Вот, — сказал он и вытащил из кармана сложенную вчетверо бумажку. — И Балотэ знает, что Оарча состоит в Союзе прогрессивной молодежи… Видите, что получается… Это я и хотел сказать тебе. И еще то, что Симанд устроил скандал в столовой. Кричал, что нам не нужна мамалыга. И бросил куском об стену.

— Симанд?

— Он. Только этого еще не хватало рабочим. Поднялась такая кутерьма… Вы должны поговорить с Симоном, чтобы он успокоил своих людей. А об Оарче ты можешь поговорить со своим братом, с Петре. Кажется, он секретарь… Знаешь, я не раз думал о том, что партия плохо сделала, что распустила СКМ. Помнишь, какими мужественными были тогда ребята? А сейчас словно раскисли, черт знает что…

Герасим задумался и низко опустил голову. Что ответить? Ему хотелось хлопнуть Дудэу по плечу, но он не решался. Дела идут плохо, и уездный комитет тоже, кажется, работает слабо. Слишком вяло. Вот взять хотя бы эту проблему с монтажом станков. Бэрбуц прилип к своему креслу, не высовывает головы за шелковые занавески. Будто боится насморка! Только пишет время от времени для «Патриотул» передовые статьи, а потом снова помалкивает. Говорят, что в районных ячейках во время заседаний шепчутся о курсе доллара. Зачем партии понадобилось так широко открыть двери?.. На одном из заседаний он встретил бывшего агента полиции! Надо бы произвести чистку. Почему не принимают мер?.. Часто вечером по пути домой он представлял себя ответственным за подбор кадров в уезде… О господи! Перед ним возникло круглое лицо Хорвата. Да, вот кто был бы хорош в уездном комитете! А может быть, даже не он, уж слишком он горяч! Ведь так трудно владеть собой. Это тоже борьба. Жестокая борьба с самим собой. Герасим, казалось, понял какую-то истину. Вот почему социалисты так легко добиваются успеха! Их не раздирает внутренняя борьба: обещают золотые горы и требуют хлеба. А политика желудка всегда находит сторонников. Многие люди только жратвой и интересуются.

Дудэу молча шел с Герасимом. Он догадывался, что парень мучительно размышляет над вопросами, которые он поднял. В глубине души он был рад, что сказал все это именно Герасиму. Хорват ответил бы ему коротко:! «Хорошо, папаша Дудэу… Вот что я предлагаю: поставить этот вопрос на собрании…»

«Только, видишь ли, и Хорват прав. В конце концов, почему не поставить на собрании этот вопрос?» — Дудэу охватило смутное чувство досады на самого себя. Почему за него должны думать Хорват или Герасим? Ему стало стыдно.

— Вот что я думаю, товарищ Герасим. Что будет, если я поставлю вопрос о Балотэ и Симанде на собрании?

— Что ты собираешься сказать?

— Хочу их разоблачить…

Очень хорошо, папаша Дудэу… Очень хорошо. Надо разоблачить их при всех… Очень хорошее решение…

— Э, паренек, ты меня еще не знаешь… Так-то. Ты меня еще не знаешь!

Он протянул Герасиму руку и исчез за углом.

3

Хорват шел медленно, дыша полной грудью. Позади остались кирпичные стены, сплошь залепленные лозунгами. Прошел он и мимо места, где будут построены ясли. Всякий раз, проходя здесь, он вспоминал жену. Она тоже работала в яслях на вагоностроительном заводе. Поступила туда няней, когда врачи посоветовали ей уйти из чесальни. Сперва Флорика даже не представляла себе, как сильно полюбится ей новая работа.

Вечером, возвращаясь домой, она рассказывала о вновь поступивших к ним детях, о действии витаминов, о поварихе, которая украла полкилограмма сала.