Он вспомнил об Албу несколько дней назад, когда, перелистывая местную газету, увидел его имя под каким-то сообщением. Албу достиг высокого положения, и теперь, в эти смутные времена, было бы неплохо возобновить с ним связь. Тем более что невозможно представить себе, чтобы он не имел влияния на уездный комитет. Вероятно ему удастся помочь мне покончить с этой историей со станками.

Ровно через час снова вошла секретарша.

— Пришел Албу? — Вольман поднял голову.

— Да.

— Пусть войдет.

Албу вошел быстро, четким военным шагом. Черный полицейский мундир обрисовывал его фигуру и придавал ему строгий вид. Вольман встал и шагнул навстречу, протягивая руку:

— Привет, Якоб. — Он нарочно называл его по имени, понимая, что Албу не нравится подобная фамильярность.

Албу как будто не заметил этого и поздоровался холодно, официально..

— Здравствуйте, господин барон.

В его внешности не осталось ничего от маленького служащего, который проверял регистрационные журналы. Спина его уже не была согнута, в глазах исчезла всякая тень робости. Занимаемый им пост, казалось, вошел в его плоть и кровь, чувствовался в жестах, в выражении лица. Он держался прямо, как кадровый военный.

— Садитесь. Как поживаете? — И Вольман посмотрел на него с отцовской нежностью.

— Благодарю, господин барон.

Албу опустился в кресло и небрежно положил ногу на ногу.

«Да, да, это другой Албу», — недовольно отметил барон.

Он хотел было сказать, чтобы тот сел приличнее, но вовремя сдержался: не имело смысла взрывать пути, которые могли привести к возобновлению связей.

— Зачем вы звали меня, господин барон? Хотите на что-нибудь пожаловаться?

— Да, Якоб. Хочу пожаловаться… Хочу пожаловаться начальнику полиции на Якоба Албу. Он забывает меня…

— За этим вы меня и позвали? — Голос Албу звучал как-то вызывающе, намеренно грубо. — Я не могу терять времени, господин барон! — Он встал и поправил китель. — Я думал, у вас серьезный вопрос.

Вольман окаменел: «Этот дурак, которого я спас от смерти, этот…» Он почувствовал, как кровь ударила ему в голову, Не помня себя, произнес хрипло, угрожающе:

— Убирайся!.. Убирайся!..

Албу удивленно вытаращил глаза, стиснул зубы, медленно, неторопливым жестом еще раз одернул китель и направился к двери.

— Надеюсь, мы еще увидимся, господин барон!

— Убирайся, говорю!

Оставшись один, Вольман принялся ходить по кабинету. Голова у него болела, он с трудом сдерживал ярость. Ему хотелось побежать за Албу, надавать ему пощечин, крикнуть в лицо, что ему, Вольману, он обязан жизнью, положением. Если бы он тогда не вмешался…

Потом он разозлился на себя за отсутствие такта, за свою неожиданную выходку. Речь шла уже не об Албу, а об Эдуарде Вольмане, который снова вышел из равновесия… «Недавно я выставил из дома Хорвата, а теперь, вместо того чтобы улыбнуться грубости этого типа, поступил, как неврастеник». Не зная, что предпринять, он опять сел за стол и положил голову на стекло, как тогда, когда он застал Вальтера у Анриетты. И все же в то время это был настоящий Вольман, а не неврастеник.

3

Это случилось летом тридцать восьмого года, в тот день, когда ему сообщили, что его избрали председателем Союза крупных румынских промышленников и что по этому случаю его приглашают на бал во дворец. Сначала он не хотел принимать ни назначения, ни приглашения. Он предпочитал и впредь оставаться в тени, человеком, о котором не говорят и не пишут. Он позвонил Малаксе, чтобы сказать ему об этом, но тот сообщил, что король лично интересовался им и хочет познакомиться. Малакса стал настаивать, чтобы он не отказывался ни от титула, которому можно только завидовать, ни от орденов, которые ему собирается вручить гофмаршал. Настаивала и Анриетта:

— Мне кажется, ты живешь слишком уединенно, дорогой мой. Более, чем это необходимо… И потом ты несколько лет не был в Бухаресте. Я очень огорчилась бы, если бы ты не поехал.

Огорчения ускоряли приступы у Анриетты, и так слишком частые последнее время. Вольман уступил: он уложил все необходимое в чемодан и поехал на вокзал. Случайно он опоздал на поезд и вернулся домой. Не хотелось беспокоить Вальтера. Вольман сам открыл дверь и, войдя в спальню Анриетты, застал ее в постели со своим слугой. В первый момент он хотел наброситься на них, потом его охватило неестественное спокойствие, подобное тому, которое испытывают приговоренные к смерти. Слуга вскочил, спокойно надел брюки, застегнул пуговицы пиджака, повернулся к зеркалу, чтобы проверить, всеяли в порядке, вслед за тем подошел к барону и отвесил низкий, церемонный поклон.

— Вы что-то приказали, господин барон?

Вольман неподвижно стоял у стены, глядя на него отсутствующим взглядом. Он не шелохнулся даже тогда, когда Анриетта, закрыв глаза руками, выбежала из комнаты. Только покашливание Вальтера вернуло его к действительности.

— Вы что-то приказали, господин барон?

Он долго смотрел ему прямо в лицо. Вальтер стоял неподвижно, даже не моргая. Однако в его взгляде нельзя было ничего прочесть.

— Может быть, вы желаете дать мне пощечину, господин барон?

Вольман грустно улыбнулся: «Есть много такого, за что нельзя расплатиться пощечиной».

— У тебя помят пиджак, Вальтер. Мне не нравится, что у тебя не в порядке костюм.

— Я сейчас переоденусь, господин барон.

— Не надо, Вальтер. Иди позови госпожу.

— Хорошо, господин барон.

Он вернулся через несколько минут с Анриеттой. Она все еще была в ночной рубашке, босиком, как вскочила с постели. Вольман долго смотрел на нее, и его охватило странное чувство: он желал ее так сильно, как еще никогда не желал. Грубо, по-скотски. Он почувствовал, как кровь приливает к вискам, клокочет в венах, готовых лопнуть. Хотел броситься к ней, обнять ее, целовать лицо, шею, голое плечо, но вовремя сдержался. Постоял еще несколько минут неподвижно, пока окончательно не пришел в себя. Повернулся к слуге:

— Скажи мне, Вальтер, ты ходишь в дом терпимости?

Вальтер кивнул головой.

— Да, господин барон.

— Сколько ты платишь проституткам, Вальтер?

— Пятьсот леев, господин барон.

— О-о, ты настоящий джентельмен, Вальтер. С госпожой ты уже рассчитался?

Вальтер стиснул зубы.

— Дай госпоже пятьсот леев, Вальтер.

Вальтер вытащил бумажник из кармана, нашел банкноту в пятьсот леев и положил ее на стол.

Можешь идти, Вальтер.

— Спокойной ночи, господин барон.

Тогда-то и положил Вольман под стекло банкноту в пятьсот леев.

Анриетта стояла неподвижно, прислонившись к стене. Время от времени плечи ее нервно вздрагивали. На ее бледном, как у призрака, лице застыло какое-то неопределенное выражение. Вольман много бы дал, чтобы узнать, о чем думает его жена в эту минуту.

Ни одна ночь не тянулась так долго. В полночь Вольман сел за стол, положил голову на стекло и погрузился в тяжелый-тяжелый сон. Утром он проснулся усталый и увидел, что Анриетта все так же стоит у стены.

Вальтер, словно ничего не произошло, продолжал выполнять свои обязанности, как и до этого. Однажды вечером, уже после того, как Анриетта уехала во Францию, чтобы прийти в себя, Вольман позвал его к себе в кабинет:

— Сядь, Вальтер.

— Спасибо, господин барон. Я предпочитаю стоить.

— Сядь, Вальтер. — Голос барона был настойчивым, угрожающим.

— Как вам угодно, господин барон. Я могу считать себя уволенным?

— Нет, Вальтер. Скажи мне, ты любишь Анриетту?

— Нет, господин барон.

— Как же так?

— Если разрешите…

— Я хочу знать все.

— Госпожа приказала мне прийти к ней.

— Все, Вальтер. Иди спать. Надеюсь, ты забудешь об этом. — Он вернул его от двери. — Ты не солгал мне, Вальтер?

— Я никогда не лгал вам, господин барон.

С тех пор он больше не говорил с Вальтером об этом. Даже когда Анриетта покончила с собой. Только к концу войны, когда он понял, что дочь его уже не школьница, а взрослая девушка, барон вновь начал разговор: