— Вы, молодой человек, с Балкан?

Балканы были в их представлении далекой полуварварской страной, сборищем племен без точной национальности, незнакомым грязным Востоком.

— Да, с Балкан.

— И там, на вашей фабрике, производят и ковры? Знаете, я хотел бы сделать кое-кому сюрприз.

Тогда Эдуарду Вольману было двадцать четыре года, и он был, пожалуй, так же богат, как любой из этих людей с громкими именами. Многие из них были только акционерами, тогда как он был единоличным владельцем. И все же, когда они узнали, что он живет даже не в столице Балкан, а где-то в далеком провинциальном городке, они стали смотреть на него с состраданием. Только когда были зачитаны статистические данные, в которых значилось, что на текстильной фабрике Вольмана работает свыше шести тысяч рабочих, они удивленно вздрогнули и стали оборачиваться, отыскивая его глазами. Но Вольмана в зале уже не было. Почувствовав себя униженным, он покинул его за день до того.

Весь обратный путь он строил планы мщения. Решил вложить все свои доходы в акции текстильных трестов Запада, чтобы через несколько лет, на следующем конгрессе, предстать самым крупным акционером, своего рода некоронованным королем текстиля. Поэтому за треть акций текстильных заводов Льежа он согласился на брак с Анриеттой, дочерью Ле Гара. Она страдала эпилепсией. «Раз меня считают жителем Балкан, буду пользоваться балканскими методами». Годами он не позволял себе и дня отдыха. Работал круглые сутки. Тогда-то, рассчитав, что возмещение страхового общества превышает доход, который ему приносит спиртовой завод, он согласился на поджог и дал заводу сгореть до основания.

Порой в дни процветания и славы, когда он отказывался от председательства на международных съездах или от приглашения на обед к послу какой-нибудь западной державы, ему было жаль, что отца уже нет в живых. Старик сумел бы оценить все это. Ведь это он впервые поднялся с ним на башню примарии, чтобы показать, как блестят солнечные лучи на жестяных крышах домов в центре города. Все дома с жестяными башнями принадлежали им. Отсюда, сверху, город казался лесом башен. Даже церкви были их собственностью. Кроме двух соборов, все они были построены Вольманами. Не было ни одной, начиная от синагоги и кончая молельней субботников, где не красовалась бы мраморная доска с именем благодетелей. Раньше Вольман имел обыкновение входить под арку святой обители и охватывать взглядом мраморные колоннады: «И это мое. Весь город мой. Город, страна, Балканы…»

К сожалению, он не мог поделиться этими чувствами ни с теми людьми, с которыми встречался в обществе, ни с Кларой. И еще меньше мог он рассказать кому-либо о той силе, которая исходила от Хорвата, иногда поражая его. В этом было что-то зловещее и печальное! Он, не испугавшийся Брауна, Ле Гара, Паллачоса, страшится таких несчастных, как Хорват! Что могла понять из всего этого Клара? Разве ей понять, что все то, чему он отдал тридцать лет своей жизни, теперь рушится? Тридцать лет он оставался на Балканах, в этой провинциальной дыре, чтобы иметь возможность войти куда угодно с высоко поднятой головой, не стыдясь того, что он сделал свое состояние в Румынии. Тридцать лет ради этого он вел расчетливый, умеренный образ жизни. Тридцать лет… Он и глазом не моргнул, когда военизировали его предприятия или когда к власти пришли легионеры^[10], а вот недавно вышел из себя из-за каких-то хрустальных стаканов. Из-за стаканов ли? Конечно, нет. Он не выносил Хорвата. Для него в этом человеке было сосредоточено все отталкивающее, низменное. Образ Хорвата неотвратимо, как рок, преследовал его. Если бы он сказал все это Кларе, она с усмешкой заметила бы: «Тебя преследуют призраки, папа». Он был уверен, что она именно так скажет, и не раз имел случай в этом убедиться. Однажды, когда Клара зашла за ним на фабрику, он показал ей в окно Хорвата.

— Этот толстяк? — спросила она, смеясь. — Из-за него ты портишь себе кровь? Слушай, папа, а почему ты не уволишь его?

Разве она понимала, что такое коллективный договор, профсоюз, партия? Доктор Аурел Леукуция, руководитель царанистской партии города, с его требованиями пособий — вот и все ее представления о партии.

— А юноша, который идет с Хорватом, кто?

— Герасим.

— Тоже коммунист?

— Да.

— Он очень симпатичный.

— Клара!

— Да, папа. Только не морщи лоб, ты же знаешь, как это тебе не идет.

Что мог он ответить ей? Он перестал морщить лоб.

— У меня такое впечатление, — продолжала Клара, — что ты не умеешь обходиться с людьми. Если бы я хоть раз поговорила с этим Герасимом…

— Глупости, Клара.

Он ей ничего не рассказывает о фабрике. Она безразлична ко всему, что происходит за этими серыми стенами. Если бы она услышала о сегодняшнем заседании с профсоюзным комитетом, то искренне удивилась бы: «А почему ты, папа, против?» Она никогда не смогла бы понять, что восемьдесят машин в разобранном виде приносят ему больший доход, те же восемьдесят машин в собранном виде, производящие нити. Господи, ведь это так просто! Однажды он попытался рассказать ей о плантаторах, которые бросают кофе в море, но она с досадой пожала плечами.

— Но это же свинство, папа. Это бесчеловечно.

Он снова вспомнил о заседании. Поднес руку ко лбу. Иногда, так же как и сейчас ему становилось стыдно своих мыслей. В сущности кто мои противники? Хорват, Герасим… члены уездного комитета партии? Бэрбуц или Суру? Людишки, выброшенные на поверхность войной, которые всячески пытаются укрепить свой шаткий постамент. Сравнить только, что они собой представляют и что они говорят. Становится смешно! Один — ткач, другой — слесарь, а считают себя творцами истории! Много раз он старался вообразить себе, что они сказали бы, если бы он поведал им историю Вольманов.

Бильман долго осматривался вокруг, как будто хотел привыкнуть к этому кабинету, к своему собственному кабинету. С некоторых пор он стал казаться ему чужим, иногда он даже, ненавидел его за безысходное одиночество, за странные и противоречивые мысли, за все, на что кабинет обрекал его. В сущности, Вольман не был человеком, который слишком много размышляет, он был человеком цифр, статистики, он читал и расшифровывал счета с тем же удовольствием, с каким листал страницы детективного романа.

Он брезгливо махнул рукой и вытащил из ящика письменного стола книгу в яркой обложке: «Шериф из Сьерра-Невады». Он пристрастился к детективным романам еще с войны. Однажды, зайдя в комнату Вальтера, он обнаружил на его тумбочке два тома Макса Бранда. Всю ночь он не мог выпустить книгу из рук. Очарование чего-то неизведанного, экзотического, покрытых облаками гор, сверхчеловеческое мужество Сэма Дугласа, ковбоя-певца, полная противоречий любовь Леоноры, дочери старого фермера, пленили его. Однако дома он не мог читать такие книги. Клара никогда не простила бы ему этого. Поэтому он тайком приносил книги на фабрику, запирался в конторе, чтобы его не беспокоили, и проглатывал одну-две книжки в день. Он быстренько перелистывал описания природы, его интересовали только «сильные» моменты. Через несколько месяцев он уже старался угадать бандита с первой страницы. Вначале, закрыв книгу, Вольман испытывал угрызения совести, тогда он брал из библиотеки Клары «Деньги» Золя, но ему удавалось прочесть всего несколько страниц: эти прославленные романы были убийственно монотонны. Теперь он уже не раздумывал: ящики его письменного стола были полны книг в желтых обложках из коллекции «Ле Маек» и «Л’Енпрэнт». А так как с некоторых пор нельзя было достать романов на французском языке, приходилось довольствоваться изданиями Иг. Херца. Он как раз принялся листать «Шерифа из Сьерра-Невады», когда послышался стук в дверь и вошла секретарша.

— Вас соединили с товарищем Албу.

Вольман снял трубку, но подождал, пока секретарша вышла.

— Алло! Привет, Якоб… Как кто?.. Я, Вольман… Да, да… Только не по телефону… Скажем, через час у меня… Как?.. A-а, господин начальник полиции очень занят… Понимаю. Все-таки я жду вас через час… — Он положил трубку и, вообразив себе лицо Албу, улыбнулся. Конечно, он сейчас неуютно себя чувствует. Как-никак он представляет в городе силу народа, и вдруг какой-то капиталист, «классовый враг» приказывает ему. Хорошо, что он не дал Якобу времени увильнуть; ему придется прийти, узнать в чем дело.