— Разрази меня бог, если я что-нибудь понимаю. — сердито сказал Поп. — Как будто это у нас болит! Рабочие орут не своим голосом, что им нечем кормить детей. Одежда рваная, дрова кончились, а мы ломаем себе голову над станками барона! Лучше бороться за то, чтобы он прибавил нам полотна. Конечно, если решат собирать станки, я тоже буду за, даже стану добровольно работать, но ломать себе голову, как дурак? Зачем это нужно?

Он вынул из кармана большие часы с ржавой крышкой и сказал испуганно:

— Как время-то бежит! Я пошел. Делайте что хотите, я с вами, но сейчас мне и так хватает всяких несчастий. Я боюсь, что в один прекрасный день голова у меня лопнет. Пропади пропадом эта жизнь и тот, кто ее сделал такой. — Он встал и потянулся так, что затрещали все суставы. — Ладно! Ну, а теперь я пошел.

— Поп, — вскочил Трифан. — Ну неужели ты не понимаешь?

— Понимаю, дорогой Трифан, как не понять. Будьте здоровы. — В дверях он остановился. — Ну и умеете же вы усложнять жизнь, просто диву даешься.

— Кто это «вы»? — спросил Герасим и встал.

— Ну, ладно, ладно, не читай мне проповедей. — Он с отвращением сплюнул. — Чем такая жизнь, уж лучше… — он нажал на ручку двери.

— И это коммунист… — фыркнул Жилован.

— Лучше многих других, — ответил Поп уже с порога. — Знай это!..

Все молчали, пока не услышали, как он зло хлопнул калиткой.

— Вот свинья! — стукнул Трифан кулаком по столу.

Герасим посмотрел на него удивленно, остальные смущенно молчали.

— Думаю, мы своего добьемся, — сказал Жилован через некоторое время.

— Я тоже так думаю, — кивнул Герасим. — Пошли.

Трифан вышел вместе с ними.

3

Весенний вечер окутал землю, серо-голубое небо словно придавило крыши домов. Среди голых еще веток каштанов каркали вороны; улица была пустынна. Пронесся велосипедист, за ним мчалась свора собак; в соседнем дворе кричал ребенок.

— А ну, пойдем к Хорвату, — вдруг сказал Герасим. — Все это он затеял. Обсудим, что делать. Нужна подготовиться к послезавтрашнему заседанию.

— Ладно, — согласился Трифан. — Пошли.

— Я иду домой, — сказал Жилован. — Будет дождь, у меня кости ломит.

На Корсо было полно народу, слышалось шарканье сотен ног, веселый смех. Из открытых дверей ресторанов неслись пронзительные мелодии, валили клубы дыма, ароматные запахи дразнили аппетит. На стенах висели крикливые афиши, изображающие актрис в кружевном белье, с большими подведенными глазами, с кровавыми губами и самыми красивыми в мире ногами, обтянутыми паутинкой шелковых чулок; мужчины с соблазнительными усиками сверкали безукоризненной белизной фальшивых зубов. В магазинах ничего не было, кроме дрянных галстуков и кастрюль, переделанных из стальных касок. На углах инвалиды войны с орденами на груди продавали американские сигареты, выкрикивая хриплыми от вечерней сырости голосами: «Кемел!», «Честерфилд!», «Олд голд!», «Филип Морисе!»

Герасим и Трифан пробирались сквозь густой поток гуляющих. Они немного озябли, особенно холодно было ногам в рваных ботинках.

Герасим думал о станках, которые валялись на складе, о Симоне, о Попе. Странно, что люди не понимают. Невероятно, но так оно и есть. С Вольманом, конечно, дело другое, он защищает свои интересы. К тому же несколько дней назад от него потребовали передачи в распоряжение профсоюза здания под ясли. Ясно, что он зол. Герасим обернулся и долго смотрел вслед шумным молодым людям. «Какое им дело до всего этого?»

— О чем ты задумался? — потянул его за рукав Трифан.

— Ни о чем. Я смотрю на гуляющих по Корсо, и мне хочется завыть. Кто их кормит?

Трифан хотел сказать: «Наш пот», — но ему показалось, будто он слышит голос Симона, выкрикивающего лозунги. Сказал только:

— Ну, не все же они бездельники.

Навстречу им из магазина тканей вышел высокий человек в расстегнутом пальто, подбитом каракулем. Левый глаз закрывала черная повязка.

Трифан и Герасим переглянулись и кивнули друг другу: они хорошо знали господина Хюбнера, вербовщика футболистов для команды барона.

— Я слышал, — сказал после небольшой паузы Герасим, — что он недавно вернулся из Венгрии, где купил центрального нападающего чуть не за пятьдесят миллионов. Некоего Бонихади.

— А мы не можем даже свиньи купить.

Герасим улыбнулся. Если сейчас напомнить Трифану о стадионе, который начал строить барон, тот может побежать за Хюбнером и влепить ему пару затрещин. Герасим промолчал.

Посреди улицы, неся хоругви с изображением пресвятой девы Марии и двенадцати сцен восхождения на Голгофу, шла процессия, состоящая из старух и калек. Они пели псалмы.

— Идут в Радну, — сказал тихо, скорее сам себе Трифан. — Весна только еще наступила, а попы уже устраивают цирк. Когда же их прижмут?

— Это ты верно сказал, цирк и есть, — согласился Герасим. — Смотри.

Появился карлик ростом не выше чем в полметра, он держал афишу, которая была больше его самого: «Цирк Кратэйл». Следом шел разряженный в желтый и голубой шелк клоун и дирижировал духовым оркестром, который играл выходной марш. Большой барабан так громко отбивал такт, что в окнах дрожали стекла. Взгромоздившись на облезлого верблюда, хлопал бичом сам директор цирка в безукоризненном фраке; два клоуна в заплатах подбрасывали тарелки и Ховко подхватывали их. Но иногда тарелки выскальзывали у них из рук, и тогда резкий металлический звон доставлял радость детям, которые шли за клоунам. Две полосатые зебры замыкали шествие. Выходной марш переплетался с «Ave Maria», с руганью извозчиков и гудками автомобилей. Над улицей, прикрепленная к двум телеграфным столбам, висела красная доска-плакат.

— Ну, пошли, — хмуро сказал Трифан. — А то мы никогда не дойдем.

Они свернули в боковую улицу и столкнулись лицом к лицу с необычайно элегантно одетым человеком, который распространял вокруг себя крепкий запах французских духов. Под мышкой он держал папку, набитую книгами.

— Балш! — крикнул Герасим. — Как поживаете, господин Василикэ?

Василикэ Балш вздрогнул, потом, узнав Герасима, протянул ему руку.

— Существую, господин Герасим. Существую.

— Вижу, вам везет, вы элегантны, как министр.

— Только видимость, господин Герасим. Одна видимость. Отошло наше время. Серьезная конкуренция. Все воруют. Без зазрения совести. Редко встретишь настоящего мастера своего дела.

— Артиста, — засмеялся Герасим.

— Да, да, артиста. Куда они все подевались?.. В этой деревне остались одни комедианты. Не сегодня-завтра наше ремесло совсем зачахнет.

— Не хотите ли работать у нас на фабрике?

— Нет, — ответил Балш и отступил на шаг. — До этого я еще не дошел, господин Герасим. И к тому же я внес свой вклад в дело демократии. Теперь очередь за другими.

— А что вы делаете с этими книгами? — показал Герасим на папку Балша. — Торгуете?

— Ну, не так уж плохи пока мои дела. Учусь.

— Как это? Такой занятый человек, как вы, теряет время на чтение?

— Действительно я очень занят, но чтение необходимо для нашего ремесла. Я имею дело с людьми образованными. Я не могу находиться в их обществе и не говорить о Бальзаке, об «Анне Карениной», о «Братьях Карамазовых». Я должен быть человеком начитанным, знать даже новые, современные книги.

— И все-таки неплохо было бы, если бы вы пришли на фабрику.

Боясь, что Герасим станет настаивать, Василикэ Балш церемонно поклонился и распрощался с ним.

— До свидания.

Решив, что приветствие слишком коротко, он поклонился еще раз, потом улыбнулся им, как женщинам, и исчез за углом.

— Это что за обезьяна? — спросил Трифан.

— Вор. Карманник. Он сидел с нами в крепости…

— А, знаю. Мне рассказывал о нем Хорват. Ну, пошли, а то поздно.

4

Хорват уселся поудобнее. Прямые спинки стульев раздражали его, особенно с тех пор, как он отказался от мысли похудеть и снова начал толстеть.