Услышав приглушенный звук шагов, Трифан обернулся.

— Это ты? — спросил он. — А ну-ка помоги мне. Черт его знает, что с этим кабаном случилось. Как будто у него чахотка. Кашляет, как старая карга. Дай-ка мне сигарету.

— Ты же знаешь, что я не курю.

— Жалко, ну что ж, у каждого свои слабости. Что это с тобой? — спросил он грубовато, заметив, что Герасим чем-то расстроен.

— Ничего. Что со мной может быть? — Герасим сел на край ящика с углем. — Знаешь, кто-то опять мутит рабочих…

— Симон?

— Не знаю. Может быть, и он. Следовало бы, по-моему, хорошенько поколотить его!

— Это ему не повредило бы, — согласился Трифан.

— Ты думаешь? — Герасим вопросительно посмотрел на него.

— Не говори глупостей. Ты мог бы это сделать?.

— Пожалуй, что да, — признался Герасим. — Иногда я не знаю, что бы я сделал…

— Когда я был молодым, — начал Трифан, — мне страшно нравились драки.

— А теперь?

— Ну и теперь, но по-другому. Более разумные. Тогда мне казалось, что всё на свете живет один день, как мотылек. — Он бросил лом и приглушил звон, наступив на лом деревянным каблуком. — Но здесь дело не в Симоне, а в Вольмане.

— Ты думаешь, он опять будет против?

— Нет, — сказал Трифан насмешливо. — Он наденет голубую блузу, придет и скажет: «Ну, дорогие товарищи, давайте собирать станки. Соберем их. Я возьму на себя все расходы». Трифан выпучил глаза и смешно прошептал: «Ну, пошли, дорогие друзья».

— Брось шутить. Я не о нем говорю, а о рабочих.

Трифан не ответил. Он взял лом и снова стал шарить в топке, потом приставил лом к закопченной стене. Герасим внимательно следил за ним, в глазах его промелькнуло недовольство. Трифан выпрямился, вздохнул, вымыл руки коричневым мылом и заботливо завернул кусок в газету.

— Где ты обедаешь, Герасим? — спросил он.

— Дома.

— Пошли к нам, — позвал его Трифан и замолчал, как будто пожалел о том, что сказал.

— Ладно, — сразу же согласился Герасим.

Оба вышли во двор и быстро прошли, мимо здания дирекции. Окна были закрыты, а окно Вольмана задернуто плюшевой шторой.

Они спешили. Герасим только сейчас почувствовал, что страшно голоден. Утром он съел кусок черного кислого хлеба. Он бросил признательный взгляд на Трифана, тяжело шагавшего перед ним, слегка раскачиваясь. Герасим отстал от Трифана, обернулся и посмотрел на сгрудившиеся здания фабрики, на корпус дирекции — белоснежные стены, множество окон с решетками из голубоватого железа; низкое здание прядильни, казалось, стояло на коленях, а трубы походили на гигантские колья, воткнутые между — стен. Дальше, за трубами, проглядывали сквозь черные ветви черешни, красные крыши поселка, где жили служащие. Двор теперь был пуст, грязен и печален, кое-где валялись куски ржавого железа, а на стенах висели обрывки объявлений, написанных от руки кривыми неровными буквами.

У проходной рядом с Дудэу стояли двое рабочих. Трифан узнал их издали. Один был Поп, а другой Иова Жилован, молодой сборщик из прядильного цеха, недавно избранный в профсоюзный комитет.

— А ну-ка, — дернул Трифан Герасима за рукав. — Может быть, узнаем что-нибудь о заседании у барона.

«И ты, точно баба», — с горечью подумал Герасим и посмотрел на Трифана.

Поп, как всегда; казалось, сердился на своего собеседника.

— Зря ты кормишь меня лозунгами, смотри, какой я худой. — Он загнул рукав пиджака, обнажив тощую руку, поросшую серебристыми волосками. — Зря сердишься, Жилован, и все читаешь мне из Маркса. Он хорошо говорит, ничего не скажешь, но с пустыми кишками сам черт тебя не будет слушать.

— Социализм, дорогой товарищ Поп, не строится. за одну ночь.

— Это все лозунги, — презрительно отмахнулся Поп и повернулся к Герасиму и Трифану. — Что ты скажешь, Герасим?

— Я не знаю, о чем вы спорите, о полотне или о станках, которые мы собираемся монтировать.

— О кишках, — пояснил Жилован. — О чем еще может говорить старый Поп?

— Сам ты старый хрыч! — огрызнулся Поп и повернулся к нему спиной.

Они вчетвером вышли на улицу и направились к городу. Поп шел впереди большими шагами, шаркая подошвами. Герасим смотрел на его худые плечи и узкий затылок. На мгновение ему стало жаль Попа, и он рассердился на себя.

— Как будто вам больше нечего делать, как только ссориться, — сказал Трифан. — Лучше бы вы поссорились из-за сборки станков, с которой тянут вот уже третью неделю.

— Ну, — сердито подпрыгнул Поп. — Вижу что и ты вздумал читать мне из Библии.

— Послушай, Поп, — перебил его Трифан, — ты как будто не рабочий вовсе…

— Кто же я, святой, что ли? Барон? А ты знаешь, что я сегодня еще не ел?

Трифан задумчиво слушал его. «Да, с Попом необходимо побеседовать».

— Слушай, Поп, какие у тебя сейчас дела?

Поп удивленно посмотрел на него.

— Дела? Никаких. Может быть, ты хочешь пригласить меня к себе пообедать?

— Вот именно.

— Ну, тогда о чем говорить!

Жилован нахмурился.

— Только об этом ты и умеешь говорить. У нас урчит в животе, урчит в животе… У всех урчит в животе… У двухсот текстильщиков, которые сидят без работы, еще громче урчит… А почему они сидят без работы? Потому что мы говорим о своем брюхе, а на складе ржавеют восемьдесят станков… черт меня подери, если они не такие же нетронутые, как девушка в пятнадцать лет! Совсем еще новые, но разобранные. Лежат под дождем и снегом, их обдувает ветер, и они грустят. Только что не говорят. Если бы эти станки заговорили…

— Ну, и что бы они сказали? — спросил насмешливо Поп.

— Они сказали бы: «Соберите нас!» — Жиловая выпятил грудь и продолжал — Ты только подумай. Хлопок входит в чесальню, выходит оттуда причесанный, как невеста, а потом лежит и ждет, так как не хватает машин. Так почему же бездействуют восемьдесят станков? — Он потер лоб. — Может быть, их еще больше, ведь трудно сосчитать, сейчас это груда железа. Нужно их смонтировать! Только и всего.

Поп рассмеялся:

— Хорошо, что тебя выбрали в комитет… Ты говоришь так, будто вытянул хорошую Карту… Да, а скажи-ка: когда ты был дома у барона, ты хоть разок открыл рот? А?..

Жилован с досадой посмотрел на него.

— А ну пойдем все к нам обедать, — сказал Трифан, не глядя на них. — Поедим, что найдется. Там и поговорим. Не стоит ссориться на улице.

— Эге, смотри, где скрываются кулаки, — засмеялся Жилован. — Полный амбар хлеба, зарезано пять свиней. Сегодня, верно, будет подан жареный гусь.

— С капустой, — выкрикнул Поп. — С капустой и перцем.

— Нет. Молочный поросенок, — причмокнул губами Жилован.

— Думаю, что вы угадали, братцы. Пошли, а то поздно.

Было только три часа, но солнце уже спряталось за крыши, и на юге медленно заволакивала землю серовато-синеватая завеса. Они прошли мимо общежития для учеников и посмотрели на обгоревшие, разрушенные стены. Бомба попала как раз в угол здания, повредив часть фасада и боковую стенку. Расколотые надвое гипсовые пилястры и украшения по фасаду изрешечены пулями. Лестницы вились в пустоте, словно плющ, их железные перила обгорели и покривились.

— Нужно бы это здание отстроить, — тихо сказал Герасим.

Каждый раз, проходя мимо общежития, он вспоминал о тех девяти учениках, которые нашли свою смерть под обломками. Как будто видел их всех там, на цементном полу в коридоре, куда их положили, перед тем как похоронить.

Трифан жил недалеко от Муреша, на тихой кривой уловке. Дома с балкончиками, и перед каждым небольшой палисадник.

Они остановились у желтых ворот. Трифан, казалось, о чем-то задумался.

— Вот жена твоя расшумится! — шепнул ему Герасим. — Только не осрамитесь.

— Эй, что ты нас держишь на улице? — крикнул Поп. — Или хочешь, чтобы у нас еще больше разыгрался аппетит?

— Входите, входите! — пригласил их Трифан нерешительно. — Собаки у меня нет.

— Не боишься, что тебя обкрадут?

Жена Трифана, услышавшая шаги во дворе, открыла дверь кухни и выглянула. Увидев их всех, она нахмурилась и скрылась, хлопнув дверью.