Он тоже взял свой пакет с полотном и отправился домой. По дороге, у самых ворот, его чуть было не задавила машина. В последнюю минуту ему удалось отскочить в сторону. Он яростно выругался. Машина проехала еще несколько метров и остановилась. Хорвату захотелось подойти к шоферу и стукнуть его как следует. В эту минуту дверца машины открылась, и за рулем он увидел улыбающееся лицо барона.

— А, это вы, господин Хорват… Простите, пожалуйста… Я так задумался, что…

— Ничего, — пробормотал Хорват. — Советую вам Бее же в следующий раз быть осторожнее…

Барон вышел из машины и подошел к Хорвату:

— Я вижу, вы нагружены… Если хотите, я могу подвезти вас… — Хорват нахмурился, но барон не дал ему и рта раскрыть. — Честное слово, с великим удовольствием… Прошу вас. — Он широко распахнул дверку машины.

— Благодарю, господин барон, вы очень любезны… Но я предпочитаю пройтись пешком. Вы знаете, я ведь стараюсь похудеть.

6

Когда стало официально известно, что англичане не пришлют заказанные Вольманом станки, вся партийная организация уезда пришла в движение. Приехало даже несколько инструкторов Центрального Комитета, а также представители министерства внутренних дел и ревизоры Национального банка. Но сделать уже ничего нельзя было. Деньги находились в Англии, предприятие, которое должно было поставить станки, объяснило невыполнение заказа наличием долгов и кредитов, выданных еще до войны, и нарушением некоторых статей договора. В действиях барона ничего предосудительного обнаружить не сумели, хотя все были убеждены, что он совершил крупное мошенничество. Вольман, казалось, сам был подавлен потерей весьма крупной суммы и обманом; несколько дней он не выходил из дома. Всеми делами заправлял Прекуп, ему пришлось отражать натиск рабочих. Подробных сведений у них не было, но они все-таки достаточно хорошо знали, что барон переправил за пределы страны сказочную сумму, заработанную их горбом. Бэрбуц, когда его допрашивали, сваливал всю вину на Хорвата. Он утверждал, что именно Хорват настаивал на покупке станков в Англии, что говорил с ним об этом Хорват мимоходом, где-то на улице. Редакции местных газет во главе с «Патриотул» ругали барона, при этом самым язвительным из журналистов оказался как раз Хырцэу. Он всегда был лучше всех информирован, мог сообщить ряд подробностей, но ничего конкретного, за что могли бы ухватиться государственные органы.

Скандал достиг таких размеров, что по всей стране началась кампания за увеличение продукции, причем была поставлена цель: уровень тридцать восьмого года. Хорват на заседаниях партийного бюро фабрики ставил на обсуждение все предложения, которые могли помочь достигнуть этой цели. На одном из таких заседаний кто-то поднял вопрос о прядильных стайках, которые лежали без дела на складе фабрики. Станки, о которых шла речь, были демонтированы, когда Вольман привез из Германии оборудование для- целого цеха. Тогда возникли некоторые затруднения со строительством новых корпусов, так что пришлось просто поставить новые станки на место старых, а те убрать на склад. Хорват предложил создать комиссию, которая проверила бы эти станки и представила отчет об их годности.

На одном из заседаний фабричного комитета Хорват заговорил об этом с Симоном. Тот посмотрел на него недоверчиво:

— Ты, говоришь, восемьдесят разобранных станков? Не верю. Насколько мне известно, там валяются какие-то отработавшие свое, никуда негодные части.

— Я точно не знаю, — ответил Хорват. — В то время я сидел в тюрьме. Но прядильщики говорят, что машины хорошие. Что их якобы разобрали, когда прибыли новые станки. Как мне говорили, тогда возник даже скандал. Рабочие были недовольны, потому что несколько недель сидели без работы. Были волнения.

— Не совсем так… Я ведь тоже участвовал в этом. Все это началось потому, что… Теперь уж я не помню почему, но было что-то серьезное. Меня чуть было не арестовали.

— Слава богу, что ты остался цел и невредим…

— Ты издеваешься надо мной?

— Нет, — ответил Хорват и нахмурился, чтобы казаться серьезнее. — Я предлагаю создать смешанную комиссию, которая занялась бы этими станками. И если они окажутся годными, тогда… Впрочем, Герасим уже начал обследовать их.

— Говорю же я тебе, что они никуда не годятся. Черт возьми, ты что, не веришь мне?..

— Нет. Я даже матери на слово не поверю, пока сам не смогу убедиться. Я как Фома неверующий.

— Делай что хочешь… Но мы, социал-демократы, не собираемся сражаться с ветряными мельницами. И эго в интересах рабочего класса нашей фабрики.

Герасима Хорват встретил в столовой.

— Ну, что скажешь, ты смотрел эти станки?

— Да, смотрел… Там больше восьмидесяти станков. Они нисколько не хуже тех, которые работают. Правда, я не смог их основательно проверить. Возможно, есть и негодные. Но надо непременно попытаться их смонтировать. Я уже подумал и о том, где можно их монтировать. В здании, которое строится для сушильни. Старую сушильню можно пока подновить, и она прослужит еще лет десять.

Глава VII

1

Когда гудок известил об окончании работы, солнце уже медленно опускалось за большой фабричный двор. Это было какое-то странное, укутанное в тонкую серую пелену солнце, о котором можно было только догадываться, его тепло незаметно проникало в кровь вместе с неясным трепетом весны. Истоптанную землю заливала грязь, возле стен еще виднелись пятна снега, повсюду валялись мятые бумажки и горелые корки черного хлеба.

Поднявшийся ветер нес с вокзала волну черного едкого дыма, слышалось пыхтенье паровозов, они словно отдыхали после долгого пути. Медленно проплыло облако, расползаясь, как пряжа, и слилось с дымом, клубившимся над стройными трубами из красноватого кирпича.

Герасим вышел во двор. После сухого, наполненного жужжанием воздуха цеха весенняя свежесть ясного дня заставила его остановиться. Он часто заморгал, снял засаленную изъеденную молью кепку и провел рукой по густым жестким коротко подстриженным волосам.

Из ткацкого цеха выходили группами мужчины и женщины. Они громко разговаривали, некоторые закуривали большие самокрутки из газетной бумаги. Они проходили мимо Герасима, и какой-то молодой человек в заплатанном пиджаке спросил:

— Что, Герасим, ждешь девушку?

— Нет, он святой, — засмеялась темноволосая женщина в съехавшем набок платке. — Он хочет стать священником.

— Эй, двигай с нами… По пути зайдем в «Черного козла». У Кормоша такое вино… Вроде как лекарство для аппетита.

— За аппетитом дело не станет… — засмеялся Герасим и почувствовал, что смутился.

— Оно-то, конечно, так, — сказала женщина, сразу помрачнев, — да только вот жевать нечего…

— Ладно, ладно, — перебил ее Герасим.

— Ничего, все будет, — сказал юноша в заплатанном пиджаке и подмигнул остальным. — Спросите-ка Герасима.

Они ушли, спокойно разговаривая, топая огромными ботинками по залитому водой двору.

Герасим направился к котельной. Посреди двора у большой лужи он остановился: сквозь дырявую подметку в левый сапог просочилась вода. Выругался сквозь зубы. Он снова забыл подложить газету. «У меня заржавеют кости», — зло подумал он. На цыпочках пробрался у самой стенки, подпрыгивая на одной ноге.

Из котельной вышли двое рабочих в промасленных пиджаках.

— Трифан здесь? — спросил Герасим.

— Колдует чего-то у котла. Как будто это котел его дедушки, — бросил один из них с досадой.

— Да, да, — как эхо, откликнулся другой. — Боится, как бы не разорился барон. Вот уже было бы горе! На какие доходы, черт его дери, станет он тогда жить?

— Иди, иди, — показал на дверь первый, — Трифан там.

Герасим вошел. Снял грязную куртку и бросил ее на ящик. Цементный пол был жирный, черный от масла и скользкий. Трифан сидел на корточках у четвертого котла и мешал в топке длинным стальным ломом.