— Да…

— Алло, это я, дорогая. — И быстро продолжал, чтобы она не успела его прервать. — Дорогая, я говорю из конторы. У меня очень много работы. Важные подсчеты, потом заседание…

— Опять?.. Опять?.. — В сердитых интонациях он все же различил некоторое подобие сочувствия.

— Что поделаешь? Надо… Ты же знаешь. Ну, до свидания, до завтра. Мы пообедаем в ресторане, хочешь?

— Да, милый, да!

Он направился к парку. Из рощи доносился смех, на деревьях пели птицы. Он даже сплюнул от такой банальной картины. Нашел незанятую скамейку, Она вся была освещена, может быть, потому и была свободна. Сел. Посмотрел на часы. Симон должен появиться с минуты на минуту. Возможно, сегодня он останется доволен. Нужно, чтобы он был доволен.

Действительно, Симон пришел точно, как всегда, и, как всегда, попросил у него сигарету. Потом сел около него и сказал по-дружески:

— Хорошая погода, господин инженер.

— Ничего, — ответил Прекуп.

Помолчали. Голубоватый дым поднимался густыми кольцами. Они были похожи на двух служащих, которые живут поблизости и после ужина вышли на несколько минут в парк.

Прекуп, казалось, наслаждался наступившим в парке спокойствием: он вытянул ноги и вздохнул.

Симону это молчание показалось искусственным. Он хотел уже заговорить, как вдруг Прекуп наклонился к нему:

— Я пригласил тебя, чтобы…

4

После разговора с Фаркашем Хорват стал внимательнее присматриваться к лицам рабочих. Они были такими же, как и прежде: изможденные, под глазами темные круги. И всякий раз он укорял себя: «Господи, господи, а я ходил здесь, как слепой. Испугался чиновничьей работы, увлекся выпуском продукции, решением крупных проблем и забыл о людях. Будь проклята моя близорукость! Ведь если бы кто-нибудь сказал мне, что на фабрике я за деревьями не увижу леса, я плюнул бы ему в лицо. Но значит и Флорика права. Значит и она видела лучше меня. А я, дурак, не считался с ней. Хотел решать крупные проблемы. Нет, без сомнения, советы Фаркаша пошли мне на пользу. Он заставил меня видеть вещи в свете сегодняшнего дня, подходить к ним по-человечески».

Он хотел пройти между прядильными станками, но это ему не удалось. «Жирный, как свинья», — твердил он себе. Что только он ни делал, чтобы похудеть, но все было бесполезно. Стал меньше есть, а потерял ничтожно мало. Видя, что это не дает никаких результатов, он снова стал есть все и за несколько дней поправился на несколько килограммов. А рабочие, наверное, думают, что ему отлично живется. Убедившись в том, что протиснуться между станками он не может, Хорват обошел их. Молоденькая прядильщица знаком подозвала его и показала на потолок.

— Не работает.

Хорват поднял голову, увидел вентилятор.

— Почему не работает?..

— Потому что сломан, вот почему.

Хорват знал, что это такое, ведь он сам когда-то работал в цеху. Это значит, что помещение не проветривается, что люди вдыхают очесы. А легким только этого не хватает! Год работы — и начинаешь харкать Кровью. И тогда сам бог не поможет тебе. «Вот одна из „маленьких“ проблем!» — подумал Хорват. А сколько еще подобных «маленьких» проблем он не замечал! «Разве они все вместе не составляют большой проблемы?» И вдруг ему открылось странное сходство между ним самим и Симоном, сходство в том, как они работали. «Мне остается только начать произносить речи о „больших социальных проблемах“, и я стану его копией».

Хорват направился к электрикам, чтобы распорядиться о немедленной починке вентилятора. Теперь он приходил к убеждению, что каждодневная работа требует большего терпения и большего умения ориентироваться, чем его прошлая деятельность. Люди думали, вероятно, так же, как и он, — что сразу же после 23 августа все в мгновение ока изменится, — они устали ждать перемен. Он знал, что ему следует делать: разъяснять людям, что лишения неизбежны, что жертвы, которые они приносят, в конечном счете в их же интересах.

Когда Хорват уже выходил из цеха, его остановила тетушка Флоря, старая прядильщица, проработавшая на фабрике лет двадцать.

— Сегодня я опять не получила молока, товарищ Хорват. А Герасим все говорит, чтобы я записалась в коммунисты… На-кось, выкуси! — и она показала кукиш. — Я вступила в партию социалистов. Вот они, это да! Они защищают наши интересы! Полчаса назад у меня был Симон и сказал мне, что будет добиваться у барона полотна для рабочих. Не знаю точно, сколько метров в каждый квартал. Вот это да! Полотно нам очень нужно. Даже тебе оно нужно, хоть ты и толстый.

Хорват побледнел. Только вчера они впервые обсуждали вопрос о полотне в партийной ячейке прядильни. «Я работал плохо, затянул, и теперь Симон хочет повернуть все так, будто это идет от него».

5

Станки в цехе вытянулись в два ряда, как солдаты по команде смирно. Над ними клубами белесого тумана вьются хлопковые очесы, и тонкие волоски оседают на корпусах прядильных машин. Крутятся тысячи шпулек, выпуская тонкие-тонкие нити, которые равномерно наматываются на цветные веретена. Они напоминают паутину, повисшую на передаточных ремнях. Большие окна, стекла разбиты. Над окнами жужжат вентиляторы, втягивая мелкие хлопья и горячий сухой воздух.

Кажется, что в цехе медленно и ровно идет снег, словно в тихий зимний день.

Среди станков, у стены, опершись на ящики, усталые худые люди следят за игрой хлопьев. Здесь, в прядильне, на собрании у каждого свое место. Симон, председатель фабричного комитета, взобравшись на ящик, наслаждается своим собственным голосом. На скулах у него выступили два больших красных, как осенние яблоки, пятна. Каждый раз повышая голос, он смело разрезает воздух рукой, жестикулирует, внезапно останавливается, делает внушительные паузы, потом снова жонглирует напыщенными словами о победе, о Марксе, о социал-демократии. Во время аплодисментов протирает запотевшие очки. Обычно он ждет, пока затихнет малейший шум, и только тогда обводит всех взглядом, чтобы убедиться, что его слушают. Сейчас он делает шаг вперед, поднимает правую руку.

— Да, товарищи… Благодаря тому, что дирекция сотрудничает с фабричным комитетом на равных началах, нам удалось добиться двадцати метров полотна на каждого рабочего. Эта квартальная плата поможет нам в экономическом отношении, и каждый честный рабочий сможет отдать себе отчет, если до сих пор он этого не сделал, что социал-демократическая партия борется и отстаивает интересы масс.

Хорват слушал его речь с болью в сердце. Ему теперь не оставалось ничего другого, как помогать осуществлению предпринятого Симоном дела. Ведь речь шла об интересах рабочих. Если бы он работал не так плохо и послушался бы Фаркаша, партийная жизнь на фабрике пошла бы иначе. Теперь он понял, что только решение конкретных задач дает конкретные результаты. Он попытался успокоить себя. «Ничего, зато это меня кое-чему научит». Потом подумал: «Но до каких же пор я буду учиться в ущерб делу партии?» Его мучила совесть, в душе он считал, что, вероятно, напрасно его поставили во главе партийной организации фабрики. Возможно, кто-нибудь другой принес бы гораздо больше пользы.

Аплодисменты заставили его вздрогнуть. Он зааплодировал вместе со всеми.

Через три месяца, в день, когда рабочим раздавали полотно, Симон назначил открытое собрание членов социал-демократической партии. Никогда в большом зале не собиралось еще столько рабочих. Тысячи людей с пакетами полотна под мышкой криками приветствовали Симона, доктора Молнара, Типея, секретаря Объединения социалистической молодежи фабрики, а те, опьяненные успехом, целовались на сцене и выкрикивали лозунги на трех языках: румынском, венгерском и немецком.

Хорват, сидя в помещении фабричного комитета, Слышал, словно сквозь сон, как скандировали имя Симона: «Си-мон! Си-мон!..» Он попытался подумать о Симоне со злостью, но это ему не удалось. Радость, что рабочие довольны, даже вызвала у него улыбку, ведь это было важнее всего.