– Как так вышло, что у меня уже несколько месяцев нет работы? – с места в карьер осведомилась Дория.

– Но, Дуду, а как же реклама маргарина «Дельсоль»? Ты ведь сама отказалась от нее на прошлой неделе!

– Я имею в виду настоящие роли!

Джосс сняла очки в темной роговой оправе, которые закрывали ей почти все лицо, и устало потерла веки кончиками пальцев. Дория прекрасно знала, что ее столь ранимый вид обманчив. Она скрестила руки на груди, показывая всей своей позой, что ждет объяснений. Агент тяжело вздохнула, заранее утомленная одной только мыслью о том, что снова придется объяснять очевидное.

– Найти работу актеру сейчас сложно, как никогда… Никто больше не хочет рисковать. Все предпочитают статусную актрису неизвестной.

– Твоя работа как раз в том и заключается, чтобы помочь мне стать известной.

– Я стараюсь, Дуду, но телевидение сейчас совсем не то, что было пару лет назад. Телеканалы угождают спонсорам, режиссеры пляшут под дудку телеканалов, заведующие отделами подбора актеров оглядываются на режиссеров, а актеры из кожи лезут вон, чтобы на них обратили внимание.

– Плевать мне на твои объяснения, Джосс, я хочу работать.

– Признаться, ты тоже особым спросом не пользуешься…

Эта фраза была сказана с таким простодушием, что могло показаться, что в ней нет ни грамма предательства. Увы, это было не так. От унижения Дория покраснела. Естественно, на нее нет спроса, раз о ней никто не знает! Она заставила себя сохранять спокойствие.

– В следующий раз, когда тебе расскажут о роли, которая может мне подойти, ты должна настоять, чтобы меня записали на пробу. Покажи мою видеопрограмму «Бизз-базз». Продавай меня!

Джосс возвела глаза небу:

– Ох, Дуду, не учи ученого! Ну ладно, я постараюсь что-нибудь придумать.

– Кстати, я еще не опоздала насчет маргарина? Потому что я подумала и…

– Уже все! Отснято и смонтировано. Поезд ушел.

– Мне действительно нужна работа, срочно.

Джосс поправила очки и забарабанила по клавишам, покачав головой. Ее длинные черные волосы, которые она каждые два месяца выпрямляла у африканского стилиста, грациозными волнами задвигались по плечам. Она пролистала десяток страниц, проверила почту, постукивая по клавишам:

– Может быть, у меня завтра будет для тебя кое-что. Здесь вроде бы актриса в последний момент отказалась от роли, но я пока не уверена…

В ванной комнате было невыносимо жарко, и Дория задыхалась в своем черном трико с длинными рукавами и леггинсах. Так и хотелось незаметно вытереть лоб уголком желто-зеленой пелерины: под тесным капюшоном и маской она начала слегка потеть. Лучи прожекторов отражались от белоснежного кафеля. Женщина, сидящая на краю ванны, невозмутимо полировала ногти пилочкой, ее жемчужное ожерелье блестело почти так же ярко, как эмаль раковины. Она разгладила ладонью свою прямую юбку, одновременно следя за тем, чтобы не измять блузку такого же белоснежного цвета, и обратила на Дорию взгляд, полный самого искреннего презрения:

– Пф-ф! Этот унитаз покрыт толстым слоем бактерий и микробов, у тебя ничего не получится!

Дория прыгнула вперед, вложив в каждое движение своего тела абсолютную уверенность, и приземлилась перед злополучным унитазом на обе ноги, расставленные как у Супермена. Она вскинула в вытянутых руках упаковку чистящего средства с аэродинамическим спреем, прицелилась и, как из автомата, четыре раза пшикнула в очко со всей серьезностью сирийского снайпера. Затем наклонилась к самому унитазу, проверяя результат, и обернулась с улыбкой к женщине в белом:

– И где теперь микробы?

– Стоп! – прогремел где-то над камерами и прожекторами недовольный голос. – Все переснять! Дория, у тебя весь эпизод лоб был потный!

Озябшая и промокшая Дория открыла дверь квартиры. Боже, как приятно было оказаться в тепле! Она прошла от бульвара Мадлен до бульвара Монмартр пешком, после того, как они с Беттиной закончили съемки очередного выпуска «Бизз-базз». Холод и сырость проникли под кожаную куртку, пронзая насквозь. Она вся промерзла до самых носков модных сапожек. Непрекращающийся дождь превратил бульвары в зеркало, в котором отражались разноцветные неоновые огни, гирлянды и фонари. По черному небу над крышами скользили тяжелые фиолетовые тучи. Дория с удивлением увидела, что Макс с Симоном уютно устроились перед зажженным камином.

Днем в дверь позвонил трубочист и предложил свои услуги. Макс открыл ему, закутанный в толстый шерстяной кардиган. У молодого человека было доброе некрасивое лицо, запачканное сажей до самых очков, глаза подслеповато щурились из-за круглых стекол. И именно эта деталь убедила Макса его впустить. В этот промозглый вечер камин после долгой спячки вновь вернулся к своему изначальному предназначению. Дория бросилась к камину, протягивая к огню озябшие руки, словно героиня романа XIX века. При этом она заметила на каминной полке незнакомую вещь: место между двумя колоссальными слоновьими бивнями на медных подставках занял серебряный подсвечник на девять свечей. Она вопросительно оглянулась на Макса. Она не помнила, чтобы отец когда-либо зажигал свечи на Хануку.

– Я нашел его у себя в спальне. Сегодня первый вечер, вот я и решил, что это будет неплохой идеей.

– Как их зажигать? – спросил Симон.

Макс встал, возложил на голову кипу, надел другую на Симона и прочел, почти без ошибок, молитвы, которые, как он думал, успел уже позабыть. После этого он подал дочери знак зажечь первую свечу, а внуку – вторую. Затем они сели, придвинули свои кресла к огню и налили себе по стаканчику.

На низком столе уже стояли виски и фисташки. Это превратилось в привычку, от которой все трое получали большое удовольствие. Пользуясь этим блаженным моментом, они вспоминали о радостях и горестях, о делах и случайных встречах, о надеждах и разочарованиях, наполнивших уходящий день. Рассказывая о себе, они лучше узнавали и понимали друг друга, ведь каждый открывал повседневную жизнь другого: охоту Макса за картинами и клиентами, кастинги и съемки Дории, занятия Симона. И хотя они сошлись под одной крышей не столько по доброй воле, сколько по стечению обстоятельств, все трое думали этими вечерами, грызя фисташки и попивая виски, что случайности иногда приводят к весьма приятным результатам.

– Когда я в детстве жил в Турции, мы всегда зажигали дома свечи, – рассказывал Макс. – В первый вечер Хануки мама наряжалась по-праздничному, начищала вот этот самый подсвечник, и когда отец приходил домой, мы втроем зажигали свечи. Отец всегда приносил мне гостинцы, игрушки… Он очень любил этот праздник. Когда он умер – мне тогда было четырнадцать, – мы уехали из Стамбула. Мать переехала в Париж, к своему брату-меховщику. Мы поселились неподалеку отсюда в маленькой квартирке в Фобур-Пуассоньер. Мать кроила и шила целыми днями, так что порой у нее в глазах темнело, но, по-моему, ей это нравилось, она обожала моду. Мама всегда была красива и элегантна, а какое чувство юмора… Но свечи после переезда в Париж она больше ни разу не зажигала.

– Ты раньше никогда не рассказывал о своей матери, – тихо сказал Симон. – Я даже не знаю, как ее звали.

– Ее звали Дория, – улыбнувшись, ответил Макс. – Дория Даан, урожденная Толедо.

Хотя Дория знала это, горло у нее сжалось от волнения. Ведь это было прошлое Макса, прошлое, о котором ей не было известно ничего или почти ничего. Что-то шевельнулось в ней, словно треснула плотина, грозя прорваться под напором еле сдерживаемых чувств.

– У тебя есть ее фотография? – спросила она.

Макс поколебался секунду, затем встал и направился к себе в спальню. Через минуту он вернулся с большой черно-белой фотографией в лакированной деревянной рамке и протянул ее дочери. Дория жадно впилась взглядом в снимок, рассматривая свою незнакомую бабушку.