И вдруг, похожая на узкий красный шпагат, провисла над землей радуга. От травы пошел пар.

— Товарищ шофер, нам далеко еще?

— Недалеко…

Под бегущие колеса машины, мягко чиркая, кидался гравий.

Петр Ильич с трудом оторвал от моря глаза и попытался сосредоточиться.

Хотя Гроттэ, как говорила Зина, их ждал (и даже назначил для этой встречи день и час), Петр Ильич испытывал неловкость из-за того, что они едут к Гроттэ домой. Повидать изобретателя на заводе было бы много естественней для Петра Ильича, ибо больше отвечало его понятиям о деликатности.

С Гроттэ договаривалась Вирлас. Ее такту Петр Ильич не очень-то доверял. Она могла, например, воспользовавшись правом женской непосредственности, — которую, кстати, так поощрял Гроттэ! — рассказать ему, что Петр Ильич сильно расстроен (он совершенно теперь одинок — одинок как перст!.. Поссорился с дочерью), могла, сложив руки в перчатках (так виделось это Петру Ильичу), переплетая их между собой пальцами и глядя снизу вверх в глаза Гроттэ, сказать: «Поддержите его, Бенжамен Гугович! Прошу вас, будьте товарищем!»

От одного предположения, что это могло выглядеть примерно так, Петру Ильичу становилось жарко. Конечно, все это было только похоже на правду, только вязалось с характером Зины, сделать этого на самом деле она не могла, потому… Ну потому хотя бы… что была серьезным профессионалом.

Петр Ильич и радовался встрече с изобретателем, и вместе с тем не мог по какому-то внутреннему чувству ей радоваться вполне, без всякой оговорки, ибо поставил себя в слишком большую зависимость от того, что мог ему сказать Гроттэ.

…До известной поры жизнь несла Петра Ильича на гребне. То, что было «злосчастьем» его юности, — прошлое, отец и дед, из-за которых Петра Ильича в свое время не приняли в комсомол, — сослужило ему потом свою добрую службу.

За его плечами была культура. Она носилась в воздухе того дома, где он родился и вырос; была в кругу непрактических интересов, которыми жила его семья.

Академию он окончил с отличием, слыл человеком весьма способным (хотя сам полагал, что есть ребята много его способней).

Его скромность и доброжелательность располагали к нему людей. Он был легок, уступчив, не мелочен. А главное, нисколько не честолюбив (а ведь в отсутствие честолюбия, как известно, сыграть нельзя). Страстно преданный своему делу, Петр Ильич был вполне дитя своего века.

Когда на смену новаторству тридцатых годов пришли расточительство и помпезность, Петр Ильич говорил себе: «Наша задача проявить мастерство в границах заданного, в границах возможного. Архитектура— искусство, сходное с искусством портных: мы, как и они, всегда работаем на заказчика».

В то время он был молод, наивен. Гибок…

Волна понесла его.

И лишь теперь, созрев и переосмыслив многое, — что ж поделать, он был представителем своего времени и поколения, поколения людей, созревающих поздно, — Петр Ильич понял, что убил лучшие свои годы на заблуждения, которые не были заблуждениями его собственными.

Пришли годы зрелости… Годы последних чаяний и надежд.

У него не было больше права на ошибки и поиски. Чувство ответственности лишило Петра Ильича спокойствия, лишило столь свойственного ему «приятного» обращения с окружающими — легкости, такта, простоты и покладистости.

Единственное по-своему время требовало своего единственного, выразительного языка.

Легкость и просветленность зданий, сверкающих точными гранями; пространственные композиции, слитые с рельефом местности; игра света и цвета… Более, чем когда бы то ни было, архитектор зависел от строительного материала.

…Часто изобретение, поворачивающее самую технику (а иногда, вместе с нею, как бы и жизнь людей), словно носится в воздухе.

Оно — нужно. И поэтому оно — приходит. (Дело лишь в том, кто именно принесет его.)

Новый строительный материал, на который так рассчитывал Петр Ильич для городов с искусственным климатом, принес Бенжамен Гроттэ.

У современной архитектуры — свой язык. Оконные рамы, к примеру, выбрасывала машина. Но свет по-прежнему был делом солнца — смены вечера, ночи и дня. Свет и цвет были в большей мере, чем когда бы то ни было, делом зодчего. Делом искусства…

Эти мысли так заняли Петра Ильича, что, выходя из машины, он не сразу заметил Гроттэ, спускавшегося с крыльца навстречу им.

Лицо Гроттэ за то время, что он пробыл в отсутствии, сделалось будто еще полней, щеки еще больше порозовели. Во всех его движениях и даже наклоне тяжелой головы угадывалась внезапная живость. Она не могла не поражать при его высоком росте и ранней тучности.

Он шел им навстречу, сияя приветливой улыбкой хозяина. И молодостью. (Абсолютной и так очевидно заметной при ярком свете дня, который отражался в здоровом блеске его светлых, молодых глаз.)

В воздухе стоял очаровательный, тонкий и вместе острый запах дождя, прибитой пыли, трав, листьев.

Петр Ильич оглядел дачу Гроттэ, собранную из отбракованных гроттитовых плит. (Заводской комитет, постановив, что Гроттэ будет готовиться к докторской диссертации, запретил ему принимать участие в постройке этого дома. Не спрашивая на то разрешения Гроттэ, дом в свободное от работы время строили заводские рабочие наряду со своими собственными домами.)

Под солнцем дом был весь на виду — в царапинах и пятнах. Он выглядел так, будто от него старательно отбивали штукатурку камнями и лопатами. Даже зелень кустов, из которых он красиво выглядывал, не могла примирить Петра Ильича с жалким зрелищем неказистого фасада из отбракованных плит.

Но как будто именно для того, чтобы «примирить» Петра Ильича с этим жалким фасадом, чтобы сказать ему: «Плюнь ты, братец, на этот чертов гроттит!» — кусты прелестно пахли жасмином. Мало того, они блестели, сияли и сверкали еще не высохшими дождевыми каплями, дрожащими на каждом листке и листочке. Легкий туман стелился над землей. Он затянул сады соседей, щебенку на дорожках небольшого сада у дома Гроттэ. Вода испарялась так быстро, что туман был похож на рваное облако. Листки отряхивались, как птицы после купанья. Сверху все еще падали вниз, на головы, капли — большие и тяжелые (скатывались с единственного дерева у входа в дом).

Внизу, в передней, на длинной, некрашеной штанге, висели распялки.

Взяв у Вирлас пальто, Гроттэ, перед тем как повесить его на распялку, глянул сверху на это легкое пальто с тем милым выражением удивленной сосредоточенности, которое не могло не поражать и всегда заново поражало в этом большом, тяжелом человеке. Он смотрел на легкое пальтецо Зины, как будто бы удивляясь его легкости. Смотрел как взрослый на что-то трогательное, маленькое, смешное.

Окно в его кабинете, расположенном на втором этаже, оказалось распахнуто и все сплошь заслонен кроной того единственного дерева, которое Пето Ильич приметил в саду, у входа в дом. Кабинет был совсем небольшой: письменный стол, заваленный бумагами, в том особенном, беспорядочном порядке, какой бывает у много работающих людей. Два кресла, стул, повернутый к окну спинкой.

Сияя мягким и пристальным взглядом рыжих глаз, Петр Ильич сел в кресло и неожиданно в него провалился. Но, не позволив себе этого заметить, продолжал смотреть в плотное, розовощекое лицо Гроттэ.

Помолчали.

— Что скажете, Бенжамен Гугович?.. Как прошла поездка в Италию? Вы довольны, надеюсь?

— О!.. — втягивая голову в плечи и комически разводя руками, как бы нехотя, но между тем сразу давая себе простор, стал быстро, почти захлебываясь, рассказывать Гроттэ. — Доволен ли?.. Я — доволен… Пока мы тут спорили и ссорились, они — раз-два! — купили патент и уже выпускают продукцию! Я знал, что именно этой судьбы дождется гроттит. От нас — за границу… Там — апробация, и оттуда — обратно к нам! Вот теперь, когда у нас купили патент (на валюту), теперь мне, может быть, «спустят» зарплату на двух научных сотрудников! До-о-о-бился! А вы спрашиваете: «Доволен?» Ясно. А как же, как же!.. Итальянцы приезжали в Эстонию два года назад. Беседовали со мной, осматривали машины… На другое лето приехал их инженер. А в этом году — подарок! — меня приглашают монтировать итальянский завод. А?