Зина принялась осыпать поцелуями его руки. Жадно целовала она сорочку Петра Ильича, не в силах опомниться, отодвигая раскаяние. Один раз в жизни. Больше это не повторится. Так пусть. Пусть. Пусть.

Он смолк. В ответ он принялся целовать ее руки — нежно, как только мог и умел, ужасаясь тому, что делает. Руки. Руку с кольцом, суховатую, хорошо знакомую.

— Не надо, — повторял он бессмысленно. — Прошу вас… Ну, ради меня!

Она встала, обтерла лицо полотенцем, ушла куда-то в темную глубину комнаты.

Переулок, куда выходило окно ее номера, был узким и кривым. Комната была вся переполнена темнотой. Едва различимой стала Зинина дрожащая спина. Она жалась лбом к стенке, раскинув руки…

Он встал. Он принялся медленно и молча ходить вместе с ней по комнате, обнявшись, как ходят на переменках в школе товарищи.

Не было слов. Только одно-единственное, большое и очень короткое, могло бы утешить ее, снять с нее унизительную горечь неожиданного признания.

Но этого слова он ей сказать не мог. Лгать — трудно. Легче быть правдивым и честным. Вот он и был очень, очень правдивым. И очень честным.

«Лги! Лги! Лги!

Не могу».

Они ходили по комнате. И чем грустнее он был, и чем нежнее он был, и чем спокойнее он старался быть, тем отчаяннее блестели в темноте ее глаза, еще мокрые от недавно пролитых слез.

Ее лицо то исчезало, когда они поворачивались к окну спинами, то становилось видным в полосах последнего света, — женственное, глубоко серьезное, ставшее мягким, почти красивым. Чем ближе они подходили к окну, тем отчетливей становилось видно это второе ее лицо. Мгновенно, как в озарении, вставало оно, с разбухшими от плача губами, потолстевшим носом и воспаленными веками, заплаканное, преображенное светом искреннего страдания.

«Не глядеть! Не видеть!» — приказывал себе Петр Ильич из последних, из самых последних сил.

И быстро повертывал ее к двери.

Он не смел, не решался из деликатности повернуть выключатель, чтобы прогнать наваждение.

Зажмуриться. Уйти от себя. От мыслей. Тоски.

Одиночества. Накоротко. Как будто это в первый раз. Подумаешь, невидаль!

— Я устала, — сказала Зина.

Он усадил ее в кресло. Взял полотенце, намочил, отжал и бережно принялся обтирать ее глаза и руки.

— Полноте, — сказала она высокомерно, с выражением горя, презрения и горя, потрясших его. — Уходите, пожалуйста, Петр Ильич.

— Я не оставлю вас в таком положении, — ответил он. И как-то пришли слова, появились силы, чтобы лгать. — Что с вами, Зина? Что-то случилось, дружок?..

А что ему оставалось делать? Спасая ее, выручая ее, он и сделать-то не мог ничего другого, как мелко лгать. Если не мог солгать крупнее.

Он повернул выключатель.

Уничтоженная, раздавленная, она сейчас же схватила пушок с ночного столика и привычным движением стала обсыпать лицо пудрой.

Он был спасен.

Возвращаясь в свою гостиницу, он ежился от стыда и раскаяния за проступок, в котором не был повинен.

«Черт знает что! — говорил себе Петр Ильич. — Черт знает что! Да что ж это, да как же это?»

И горько в чем-то раскаивался.

Но в чем?.. Он этого не знал.

Не знаешь? Ладно. Давай-ка начнем сначала.

Ты впустил ее в свою жизнь? Впустил. Ты бывал с ней доверчив? Ого!.. Еще как бывал. Ты принимал ее заботу? Вот то-то!.. А принимая, всегда досадовал? Желал бы, видно, чтоб она сделалась гномом? Приходила бы по ночам, когда ты спишь, выполняла за тебя всю черную работу, а утром проваливалась сквозь землю? Ай да, да! Ай да Петр Ильич!

Но где же, где была главная ошибка его? Когда это началось? Вчера? Год назад? До приезда в Таллин? Когда? Когда?!

Однако, распутывая клубок, он был вынужден признаться себе, что это случилось, быть может, помимо его участия в ту минуту, когда он еще не успел совершить никакой ошибки. Это случилось сразу, когда она в первый раз пришла в Моспроект. Она стояла, повернувшись лицом к двери. Он вошел и сказал: «Глаголев. Рад познакомиться».

Вот и все.

Он еще только шел меж чертежных столов от двери к подоконнику, о который она опиралась, а ее глаза уже сраженно глянули ему навстречу. Он не позволил себе заметить ее светящихся глаз. Чем ближе он приближался, тем сильней и ярче горели они.

Он бы сразу велел себе забыть эту мелочь, если бы не молодые сотрудницы.

«Ай да Петр Ильич! Сердцеед. Не успел войти — покорил новенькую!»

«Да полноте, — отвечал он, смеясь. — Было время— слыли и мы рысаками. А нынче что? Ничего».

«Не скажите! — отвечали они, допекая Петра Ильича. — Вы у нас покоритель сердец номер первый. Недаром, если надо что-нибудь утвердить и в приемочной комиссии женщины, вас выбрасывают вперед, как тяжелую артиллерию».

«Добивайте, — отвечал он шутливо. — Смейтесь, смейтесь над стариком».

«Вот если бы мне ваш успех у женщин!» — говорил Петру Ильичу молодой инженер-сантехник.

«Опамятуйтесь, Саня, — отвечал ему Петр Ильич. — Какой там успех? Успех — это, если хотите знать, живость, открытость, что ли, души. Готовность к ответу. Вот так… А я устал. Опустился. И, право, много бы отдал за вашу молодость. Начал бы все сначала. Да и есть ли она, пресловутая, есть ли она, сермяжная… Эта самая, как ее там… любовь?»

«Не утешайте меня, пожалуйста!» — ответил ему молодой инженер.

«Да нет… Я вас, право, не утешаю, Саня. Она есть. И была. Но рождается на свет много реже, чем мы готовы предположить. Она достается, скажем, каждому трехсотому. Если не пятисотому. Но всякий надеется. Каждому лестно надеяться. Так и живем, обманывая себя. Любовь — это дарование. Дар — любить. Понимаете?.. Талант к безоглядности. Ибо какой же ей быть, если она — любовь? Безоглядной. Ясно? Сашенька, передайте мне, пожалуйста, соль. А внушить любовь к себе — это, если хотите, тоже талант. Люди бывают разными… Есть такие, которые обещают и в силах сдержать обещание. (Почему вы едите без хлеба, Саша?) А есть такие, которые обещают, но не в силах выполнить обещания. Не выдерживают экзамена. Поймите: любовь и успех — это вещи разные. А верность… преданность, так сказать, атрибуты любви, — это тоже талант немалый. И редкий. Одним словом, верность — это нечто большее, чем талант, это ге-е-ниальность. Вот примерно так… В таком духе, в таком разрезе. Понятие об этом предмете имею смутное. Но великий Гоголь сказал, что даже Акакий Акакиевич и тот имел кое-какие соображения на этот счет. Впрочем, мы с вами еще об этом как-нибудь потолкуем. Вы что заказывали, голубчик? Кисель?.. Компот?»

Двенадцатый час… Вики нет.

Он бегал по комнате, не закрывая дверей.

Как тихи были ее шаги. Она, видно, надеялась, что он спит.

Дверь скрипнула.

Он не сказал ни слова. Не спросил, почему так поздно? Вошел к себе, грохнул дверью и лег.

И уснул.

— Доброе утро, Вика. Подожди меня. Я — сейчас…

Он пошел в гостиницу «Таллин».

— Эй вы, — сказал Петр Ильич, постучавши в дверь Зины Вирлас. — Вы не Зина, а Соня!.. Пора вставать. Есть охота — терпения нет. Вчера из-за Вики я не обедал. Сегодня вы хотите оставить меня без завтрака. Быстрей!.. Мы с Викой заждались.

…И снова вечер, и снова он ждет. Утром швейцар, большой приятель Петра Ильича, посоветовал ему не пропустить интересного зрелища: нынче, оказывается, канун Ивановой ночи.

И правда. К десяти часам вечера город как будто вымер. На стоянках не было ни одного такси. Опустела площадь. Казалось, что опустели даже трамваи.

А он снова один в номере, Вики все нет и нет.

Но если она в обычный день позволила себе явиться в полночь, так уж в ночь на Ивана Купалу… «Ку-пала». Слово «Купала» похоже на колокольчик, — узкое вначале и расширяющееся к концу. Как труба.

Он был горожанином, вырос в семье атеистической. Ивана Купалу помнил по Гоголю. Что-то огненное… Ах да: костры. Летящие над огнем пары. Трава и яркие звезды в украинском небе.