Петр Ильич сидел, положив руку на белую скатерку, прикрывавшую только половину бревенчатого стола, видно сколоченного руками Мишеля. Провел ладонью по дереву: края не обструганы. Легкая полировка. Красиво, здорово.
И вдруг под его рукою зашуршал листок. Он наклонился: «Папа думает, что мы не виделись пятнадцать лет. Это неверно. Я видела его однажды в Москве. Он шел медленно. Шел и не знал, что кто-то на него смотрит. Мне показалось, что он не очень-то счастлив. Знаешь, какое лицо у него было? Задумчивое, молодое и доброе…»
Это было ее письмо, Клавино.
Странно спокойные, не похожие на нее слова…
Он отошел, не смея читать дальше. Отошел и вдруг увидал ее — она была рядом с ним. Опять рядом с ним: на стене висели два портрета. Его, прошлогодний, — в мастерской, над чертежным столом. А она — на садовой скамейке где-то в Крыму. Сидела и чуть улыбалась. Это было все то же лицо, только смягченное возрастом. Раньше она не умела так улыбаться. Раньше не было этого спокойного выражения открытого лба. Глаза из-под темных бровей смотрели умно и просто. Должно быть, эти глаза — такие — увидели его на московской улице.
Так это ты? Ты? Какой же ты стала? Что была твоя жизнь без меня? Была ли ты хоть немного счастливее, чем со мной?
— Папа! Яичница готова! Ужинать, ужинать!
Они вошли гуськом: впереди Вика, неся сковородку. За ней Мишель с перекинутым через плечо полотенцем. Шествие заключала собака.
— А хлеб? А соль? Солонка где? — воскликнул Мишель и кинулся обратно в сени.
…И вот они сидят втроем.
У Викиного стула на полу собака.
…Отец со своими детьми. Скажи же им что-нибудь. Обучи! Присоветуй! Пора! Ведь до сих пор ты только бранился и укорял. Ну что ж, если бы он не боялся слов, он сказал бы: «Берегите любовь!» Но разве такое скажешь?
В комнату вливается свет белой ночи, мешаясь с желтоватым светом электричества. Белая ночь. Таллинская. Ночь северных городов.
Еще в детстве магия света заворожила его. Он тянулся к огню и думал, что открыл свет. Глазами, кожей, сознанием он тогда в первый раз увидел и ощутил любовь. Она была светом.
5
Летит, стучит, раскачивается и вздрагивает вагон.
Мелькают башни. Крыши. Деревья.
Придорожные будки. Поля.
И опять дерево. И опять будка. И снова поле.
Будка и дерево. Дом. Кустарник. Длинная полоса кустарников.
Он смотрит вперед, прищурившись, положив локоть на спущенное стекло.
Вагон раскачивается все сильней и сильней. Все резче ветер. Хлещет в лицо, в глаза. Как всегда во время быстрого движения, мысли мешаются, они пьяны, беспорядочны.
…Светлые волосы…
Мчатся…
Мчатся…
Мчатся вслед за движением поезда, который увозит Петра Ильича.
…Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя, Лейда. Впереди — жизнь. Чем станет она… Кто знает?
Сейчас, когда, оторвавшись от залитого светом перрона, он не видит больше лица дочери, ее лицо как будто плывет за его вагоном. А вот и лицо жены. В выражении его — строгость и ум, которые бывают в лицах мертвых.
А может быть, это он теперь мертв? Все стало понятным, ясным — свободным…
И мертвым.
Неправда. Тем хороши они, любовь и жизнь, что всегда полны ожидания и надежд, до последнего часа своего, до тех пор, пока бьется в них хоть капля живого, — пусть даже боль…
Я люблю тебя…
Летят за движением поезда прямые, светлые, растрепавшиеся от ветра волосы. Вздрагивает разляпистый, нежный рот.
Нет, жизнь никогда не кончается. Ни жизнь любви, ни жизнь надежды. Ничто никогда не проходит бесследно.
«Тени… Тени… А крендель над булочной? А помните, как откатывается туман?»
…Вот он идет, седой, бессонный Керд, по еще не проснувшимся улицам Таллина. В старом долгополом выцветшем сюртуке, на голове — островерхая, старинная шапка. А вот сияющее веселой энергией и скрытой силой жизни лицо Бенжамена Гроттэ…..Земля — вдова… Стройте! Дерзайте!..
…Даже Зина осталась там — среди улиц и переулков старого города. Сама того не зная, она будет бродить, бродить — под кронами тех деревьев, в темном костюмчике и разутюженной светлой блузке, — готовая на величайшую радость и величайшее, почти детское горе.
«Петр Ильич!.. Ну как с Гроттэ? Удалось наладить контакт?.. Чем порадуете?»
Чем порадуете?!
Одну минуточку. А куда он спрятал эту схему?! Позвольте, позвольте… А не оставил ли он ее в номере? В ящике письменного стола? В портфеле? Нет. Он будто не клал ее в портфель… А может быть, все же…
Петр Ильич вываливает на столик содержимое своего портфеля.
Извольте, пожалуйста: зубная щетка, бритва, паста, все что угодно…
Где схема? Схема организации производства? Она нужна ему.
Эй ты, ветром набитая голова, где же схема? Город в тундре, северное сияние, звезды, а схему потерял…
Минутку, минутку…
А в пиджаке… Вот она. У-уф!.. Надо же!
Он собирает пасту, бритву, зубную щетку…
Схему — сюда… Ну вот, отлегло от сердца.
И он снова смотрит в окно.
Теперь за окном поле — ровное, без куста, без дерева. А над ним высокое небо, рассеченное едва заметными телеграфными проводами.
Нет, ничего не проходит бесследно. Говорят, будто вечно летит над вселенной человеческий голос. И свет…
Поезд шел, набирая скорость, вагон едва приметно раскачивало.
За окном тянулась степь, а над ней белесая, перламутровая, широта неба.
