— Я пришел к тебе из светлого города, — отвечает он. — Толстые золотые иглы высоких юрт вонзаются в нашем городе прямо в небо. Летом оно такое же светлое, как у тебя, в тундре. Скоро я построю дом посредине тундры. Дом с золотой иголкой. Я построю дом и посажу дерево.

Так он ей говорит. И хочет прижать глаза к ее голубой варежке, но не может пошевелиться.

— Пирита, — объявляет кондукторша.

Сняв носки и ботинки, он шел вдоль влажной береговой кромки. Сквозь тихую воду просвечивало желтое дно. Над всем стояло низкое небо — без тучки и облачка. Краски — не яркие. Море — не броское. Куда ни глянешь — гряда песков. Плоский берег — широкий, плоский…

— Па-апа!..

Она стояла против него в купальном костюме и резиновой шапочке — большая, тяжелая. Олицетворение силы жизни и молодости.

— Вика, — улыбаясь сказал он ей. — В одиннадцать нас ждут в Союзе архитекторов… Мне бы хотелось показать тебе город!

Она тонула в полумраке, прихожая старого дома.

На второй этаж вела лестница с деревянными перильцами и довольно широкими деревянными ступенями, вряд ли до наших дней сохранившимися, скорей всего восстановленными.

Сегодня она бежит к помещениям, которые стали помещениями рабочими. (Союз архитекторов и реставрационные мастерские.)

Но и сама эта лестница, и вся прихожая — ее по-толок с близко насаженными, тяжелыми, как бы провисающими балками коричневого цвета, пол из каменных плит — все это позволяло прочесть строительную технику старых зодчих, все это было тщательно оберегаемо.

Здесь всегда толпится множество людей: экскурсанты из всех городов и стран, экскурсоводы, влюбленные в свой город…

Но несмотря на то что стены в вестибюле дома на улице Лай сотни и сотни раз истроганы глазами приезжих; несмотря на то что по нескольку раз на день экскурсовод, по мере умения своего, рассказывал о каждом портрете; экскурсанты как бы вплывали сюда из дневного, яркого света, внося с собой ощущение жары и солнца, оставшихся по ту сторону двери; несмотря на то что приезжие были по большей части людьми молодыми, подвижными, которым трудно выстоять подолгу на одном месте; несмотря на то что часть экскурсантов входила сюда в сатиновых брюках, не исключая и девушек; несмотря на то что решительно все вокруг было одушевлено современниками нашими и нами, особой трезвостью нашего взгляда, а тишина, царившая здесь, многажды и многажды нарушалась голосами молодыми и звонкими, — несмотря ни на что, наперекор всему, противясь этому, проявляя стойкость, прихожая дома на улице Лай хранила отпечаток таинственности — не внешней, не формальной таинственности, не только фактической связи с былым, а какой-то связи другой, гораздо более глубокой, гораздо более тонкой и, что называется, своей.

Дух средневековья как бы жил в сумеречном воздухе, в полутьме, своеобразно пронизанной светом, льющимся из единственного окна, глубоко сидящего в толще стены старой кладки. Свет дневной и летний врывался в темноту, выхватывая то кусок перил старой лестницы, то портрет, то древнюю обшивку прихожей. Благодаря жгуче-светлым пятнам все вокруг казалось еще темней, еще сумеречней. Портреты на стенах, — мужчины и женщины в жабо, не представляя собой художественной ценности, несли в себе ценность другую. Они не только передавали время, в которое жили люди-портреты, и технику старого письма — они хранили секрет неприкосновенности, связи кровной и ненарушимой с тем временем, из которого пришли. Это не были портреты музейные. Здесь они принимались очень конкретно, как будто бы срослись с прихожей дома.

Какое им дело, портретам, до туристов и легковых машин?

Давайте-ка лучше прислушайтесь, не заскребется ли мышь в амбарах у купца. Не заскрипит ли половица, не споет ли песню ленивую о медленно бегущем времени, тишине, тьме. Песню о малом мире, о мире пшена в амбарах.

Сам воздух здесь хранил какой-то особый запах тления. Хранил его прочно и твердо, сколько бы ни проветривали дом. Это дышали стены, они дышали плесенью, влагой и холодом, — толстые, похожие на стены крепости.

«Скрип-скрип», — говорят ступеньки под ногами того, кто поднимается наверх. Но скрип этот тонет в свете дня, в стуке и перестуке молодых ног, нетерпеливо переступающих по плитняку прихожей.

— Вот здесь, у этого окна, — объясняет экскурсовод, — он принимал клиентов. А в этом шкафу хранились образцы его товаров. А там… А тут…

Прохлада. Такая отрадная в жаркий летний день.

Но поднимитесь по лестнице…

Интерьер двух комнат Союза архитекторов выполнен все в той же современной эстонской манере-Мебель — светлая. Под тонкой полировкой отчетливо видна текстура дерева. (А если здесь и стоят покупные чехословацкие торшеры, то, значит, невозможно достать других. Нынче плохо дело с торшерами!)

— Подожди нас в прихожей, — сказал Петр Ильич Вике. — Садись-ка на подоконник. Вот так… И жди. Веди себя прилично, матушка. (Он сдвинул брови и сделал грозное выражение лица.) Мы скоро вернемся. А чтобы не скучно было, можешь рассматривать эти портреты.

Когда улыбавшийся Петр Ильич и его свита — Зина Вирлас и дежурный по Союзу архитекторов, который вышел проводить гостей, — спускались вниз по достопримечательной лестнице, Вика сидела все на том же месте — на подоконнике. Рядом с ней стоял какой-то старик.

Седая грива его густых волос была острижена скобкой. Отложной воротник рубахи подхватывался бантом. Все это производило впечатление в высшей степени старомодное и причудливое.

— О, — говорил он захлебываясь, низко-низко наклонясь к лицу Вики и как бы ее пугая, — значит, вам еще не известно, что в этом доме водятся привидения? (Его глаза смеялись.) Когда-то, очень давно, я был молод, я был хорош собой, мне было лет сорок, не больше, и я, понимаете, руководил театром. (Актрисы не из последних… Последних я не ангажировал в театр!) А в те давние времена этот дом не был, само собой разумеется, Домом архитекторов. Он был частной собственностью. И вот хозяин дома, грязный капиталист — а? — предупредил: «В моем доме водятся привидения. Хотите — снимайте, хотите — нет». Я обрадовался. Я, разумеется, захотел… Видите ли, иногда привидения бывают прелестны! (Несмешливая и вместе лукавая улыбка порхала у губ рассказчика.) Так вот! Я решил: привидения? Прекрасно.

— Не слушайте его! Товарищ Керд, пожалейте девушку, — сказал молодой архитектор, провожавший Петра Ильича и Вирлас. — О, это страшный человек, он любит пугать детей. Познакомьтесь: это наш известный искусствовед Алекс Керд.

— Не бойтесь испугать мою дочь, — улыбнувшись, сказал Петр Ильич. — Она дитя из «Кентервильского привидения». Сама запугает кого угодно. Ваш рассказ прелестен, но моя дочка — человек в высшей степени современный. Не тратьте на нее воображения и жара сердца. Девочка, как ни интересен ваш разговор, но пора двигаться. Мой коллега, товарищ Райк, любезно вызвался нам показать Таллин. Сейчас мы за ним заедем в Эстонпроект.

Вика, Зина и Петр Ильич вышли на улицу.

Искусствовед, однако, не отставал.

— Простите, пожалуйста, — тихо сказала Вирлас. — Я ничего не слышала. Вы, кажется, говорили о привидениях?

Они шли по улице Лай. Зной становился палящим. Таллинцы, не привыкшие к такой жаре, шагали по узким тротуарам, толкая друг друга локтями и забывая извиняться.

То и дело снимая фетровую измятую шляпу и раскланиваясь со знакомыми, Керд как бы дразнил Петра Ильича.

— О!.. Прекрасные дамы! А вы думали — так это просто?! Древний город и вдруг без единого приви-дения? А?

— У-у-ужас! — вздохнула Вирлас.

— Да полноте, — сказал Петр Ильич, — моя сотрудница человек впечатлительный. Она станет бояться ходить вечерами одна по улицам.

— Ничего. Она найдет себе спутника, — невозмутимо ответил искусствовед.

— А какие они, привидения?.. Ну, хоть приблизительно? — спросила Вика.

— У них полностью отсутствуют черты современности, — вздохнув и прикрывая глаза, ответил Керд. — Это с одной стороны… А с другой… Одним словом, это зависит от фантазии привидения… Иногда оно является в шпорах (он глянул на Вирлас), но чаще всего одевается со вкусом, но скромно: в простыни. После смерти, как и при жизни, люди, так сказать, ушиблены отсутствием воображения.