Народ прозвал её святой. Не сомневаюсь, что однажды признает это и церковь.
Решив повидать великую княгиню Елизавету Фёдоровну, я отправился в Кремль. Явился я к великой княгине в полнейшем душевном смятении. В Николаевском дворце меня провели прямо к ней. Великая княгиня сидела за письменным столом. Молча я бросился к её ногам, уткнулся лицом ей в колени и зарыдал, как дитя. Она гладила меня по голове и ждала, когда я успокоюсь. Наконец, слёзы унялись, и я рассказал ей, что со мной творится. Исповедь облегчила душу. Великая княгиня слушала внимательно. «Хорошо, что ты пришёл, — сказала она. — Я уверена, что с помощью Божией придумаю что-нибудь. Как бы ни испытывал нас Господь, если сохраним веру и будем молиться, найдём силы выдержать. Усомнился ты или впал в уныние — встань на колени у иконы Спасителя и помолись. Укрепишься тотчас. Ты сейчас плакал. Эти слёзы из сердца. Его и слушай прежде рассудка. И жизнь твоя изменится. Счастье не в деньгах и не в роскошном дворце. Богатства возможно лишиться. В том счастье, что не отнимут ни люди, ни события. В вере, в духовной жизни, в самом себе. Сделай счастливыми ближних и сам станешь счастлив».
Потом Великая княгиня заговорила о моих родителях. Напомнила, что отныне я — их единственная надежда, и просила не оставлять их вниманием, заботиться о больной матери. Звала меня помогать ей в делах благотворительности. Она только что открыла больницу для женщин, больных чахоткой. Предложила пойти в петербургские трущобы, где болели чахоткой многие.
. . . . . . . .
Прошло несколько дней. Я вернулся в Москву и взялся за работу, предложенную мне великой княгиней. Речь шла о московских трущобах, где дарили грязь и мрак. Люди ютились в тесноте, спали на полу в холоде, сырости и помоях.
Незнакомый мир открылся мне, мир нищеты и страдания, и был он ужасней ночлежки в Вяземской лавре. Хотелось помочь всем. Но ошеломила огромность задачи. Я подумал, сколько тратится на войну и на научные опыты на пользу той же войне, а в нечеловеческих условиях живут и страдают люди.
Были разочарования. Немалые деньги, вырученные мной от продажи кое-каких личных вещей, улетучились. Тут я заметил, что одни люди поступают нечестно, другие — неблагодарно. И ещё я понял, что всякое доброе дело следует делать от сердца, но скромно и самоотречение, и живой тому пример — Великая княгиня. Чуть не всякий день ходил я в Москве в больницу к чахоточным. Больные со слезами благодарили меня за мои пустяковые подачки, хоть, в сущности, благодарить их должен был я, ибо их невольное благодеяние было для меня много больше. И я завидовал докторам и сиделкам, и в самом деле приносившим им помощь.
Я был безмерно благодарен великой княгине за то, что она поняла моё отчаянье и умела направить меня к новой жизни. Однако мучился, что она не знает обо мне всего и считает меня лучше, чем я есть.
Однажды, говоря с ней с глазу на глаз, я рассказал ей о своих похождениях, ей, как казалось мне, неизвестных.
«Успокойся, — улыбнулась она. — Я знаю о тебе гораздо больше, чем ты думаешь. Потому-то и позвала тебя. Способный на многое дурнее способен и на многое доброе, если найдёт верный путь. И великий грех не больше великого покаяния. Помни, что грешит более души рассудок. А душа может остаться чистой и в грешной плоти. Мне душа твоя важна. Её-то я и хочу открыть тебе самому. Судьба дала тебе всё, что может пожелать человек. А кому дано, с того и спросится. Ты обязан быть примером. Ты должен заслужить уважение. Испытания показали тебе, что жизнь — не забава. Подумай, сколько добра ты можешь делать. И сколько зла причинить! Я много молилась за тебя. Надеюсь, Господь внял и поможет тебе».
Сколько надежд и душевных сил прозвучало в её словах».
Конечно, театральные воспоминания Феликса Юсупова нуждаются в уточнениях. Дело в том, что Елизавета Фёдоровна занимает определённое место в истории Русской Православной Церкви. Именно поэтому в описаниях её жизни многие моменты скорректированы и приведены в соответствие с определёнными житийными канонами. Её «дороссийская» жизнь словно бы не учитывается вовсе. Её «российская биография», как и положено по канону жития святой, строится на резком противопоставлении облика светской блестящей красавицы и облика терпеливой, кроткой и мужественной подвижницы. Если не учитывать житийных канонов, трудно объяснить логически некоторые моменты описаний её жизни. Вот она якобы входит в камеру, где заключён Каляев, и спрашивает, зачем он убил её мужа... Обратимся вновь к несколько экзальтированному изложению происшедшего (или, вероятнее всего, якобы происшедшего!), предлагаемому Феликсом Юсуповым:
«...Выдержка и самообладание великой княгини восхищали. Дни перед похоронами она провела в молитвах. В молитвах же нашла мужество совершить поступок, потрясший всех. Она пришла в тюрьму и велела отвести себя в камеру к убийце.
— Кто вы такая? — спросил он.
— Вдова убитого вами. Зачем вы убили его?
Каков был разговор далее, никто не знает. Версии противоречивы. Многие уверяют, что после её ухода он закрыл лицо руками и взахлёб зарыдал.
Достоверно одно: Великая княгиня написала государю письмо с просьбой о помиловании, и государь готов был согласиться, не откажись от милости сам бомбист».
С точки зрения более или менее традиционного психологизма, выпестованного прозаиками второй половины девятнадцатого века, описанная Юсуповым ситуация в достаточной мере абсурдна. Великий князь Сергей Александрович, как мы уже отметили, вовсе и не нуждался не только в жене, но и вообще в женском обществе. Едва ли Елизавета Фёдоровна могла особенно горевать о нём, как о муже, о человеке близком. Ещё более абсурден её вопрос, адресованный Каляеву. Великая княгиня прекрасно знала и репутацию своего супруга, и все его внутриполитические действия; и ей прекрасно было известно, что этими своими действиями он, конечно же, навлекает на себя угрозу насильственной гибели. Ни письма Елизаветы Фёдоровны Николаю II, ни достоверных сведений об этом письме не имеется. Каляев был казнён. Конечно же, сомнительны и рыдания террориста. Но с позиций житийного канона всё это придумано совершенно правильно. Вспомним хотя бы, для примера, вопрос, который задаёт своим убийцам Андрей Боголюбский. Он тоже спрашивает, зачем они хотят убить его. Они также имеют достаточно причин для того, чтобы его уничтожить. Что же эти бессмысленные вопросы Андрея Боголюбского и Великой княгини Елизаветы Фёдоровны означают? А означают эти вопросы один, очень важный для русской церковной доктрины тезис: поскольку власть, светская власть даётся от Бога, следовательно, убийство представителя власти — страшный грех, преступление против Божеских установлений. И преступник, которому раскрыли его греховность, конечно же, обязан разрыдаться. Но Каляев разрыдался вряд ли, его убеждения уже не были связаны с религией.
Предельно мифологизирована и смерть Елизаветы Фёдоровны, не говоря уже о естественных для христианской мифологии рассказах о чудесах, якобы совершённых ею после смерти. Безусловно, представители династии Романовых уже одним своим существованием представляли серьёзную опасность для новой власти. Все они были теснейшим образом связаны фактически со всеми династиями Европы. Накануне революции семнадцатого года в большом, размножившемся семействе Романовых не было единства. Слишком многие из них мечтали о свержении Николая И. Великий князь Кирилл Владимирович фрондировал совершенно открыто. Романовы успели восстановить против себя и многих европейских коронованных родственников. В сущности, они были совершенно беззащитны перед лицом революционных перемен, в народе они давно уже сделались чрезвычайно непопулярны.
В середине марта 1918 года всем мужчинам, принадлежавшим к Дому Романовых, предложено было пройти регистрацию. А 26 марта появилось сообщение о высылке мужчин Романовых из Петрограда. Елизавета Фёдоровна действительно была расстреляна. Но жуткие подробности о якобы сброшенных живьём в шахту представителях Дома Романовых, конечно, вымышлены для доказательства так называемой «бессмысленной жестокости большевиков». Если учесть последующую канонизацию многих Романовых Русской Зарубежной Церковью, то становится вполне понятной попытка подогнать, что называется, события их реальной жизни под житийный канон.
