— Мне не нужно спрашивать, — сказал Сергей Иванович, — мы видели и видим сотни и сотни людей, которые бросают всё для того, чтобы послужить правому делу, приходят со всех концов России и прямо и ясно выражают свою мысль и цель. Они приносят свои гроши или сами идут и прямо говорят зачем. Что же это значит?

   — Значит, по-моему, — сказал начинающий горячиться Левин, — что в восьмидесятимиллионном народе всегда найдутся не сотни, как теперь, а десятки тысяч людей, потерявших общественное положение, бесшабашных людей, которые всегда готовы — в шайку Пугачёва, в Хиву, в Сербию...

   — Я тебе говорю, что не сотни и не люди бесшабашные, а лучшие представители народа! — сказал Сергей Иванович с таким раздражением, как будто он защищал последнее своё достояние. — А пожертвования? Тут уж прямо весь народ выражает свою волю.

   — Это слово «народ» так неопределённо, — сказал Левин. — Писаря волостные, учителя и из мужиков один на тысячу, может быть, знают, в чём дело. Остальные же восемьдесят миллионов, как Михайлыч, не только не выражают своей воли, но не имеют ни малейшего понятия, о чём им надо бы выражать свою волю. Какое же мы имеем право говорить, что это воля народа?

Опытный в диалектике Сергей Иванович, не возражая, тотчас же перенёс разговор в другую область.

   — Да, если ты хочешь арифметическим путём узнать дух народа, то, разумеется, достигнуть этого очень трудно. И подача голосов не введена у нас и не может быть введена, потому что не выражает воли народа; но для этого есть другие пути. Это чувствуется в воздухе, это чувствуется сердцем. Не говорю уже о тех подводных течениях, которые двинулись в стоячем море народа и которые ясны для всякого непредубеждённого человека; взгляни на общество в тесном смысле. Все разнообразнейшие партии мира интеллигенции, столь враждебные прежде, все слились в одно. Всякая рознь кончилась, все общественные органы говорят одно и одно, все почуяли стихийную силу, которая захватила их и несёт в одном направлении.

   — Да это газеты всё одно говорят, — сказал князь. — Это правда. Да уж так-то всё одно, что точно лягушки перед грозой. Из-за них и не слыхать ничего.

   — Лягушки ли, не лягушки, — я газет не издаю и защищать их не хочу; но я говорю о единомыслии в мире интеллигенции, — сказал Сергей Иванович, обращаясь к брату.

Левин хотел отвечать, но старый князь перебил его.

   — Ну, про это единомыслие ещё другое можно сказать, — сказал князь. — Вот у меня зятёк, Степан Аркадьич, вы его знаете. Он теперь получает место члена от комитета комиссии и ещё что-то, я не помню. Только делать там нечего — что ж, Долли, это не секрет! — а восемь тысяч жалованья. Попробуйте, спросите у него, полезна ли его служба, — он вам докажет, что самая нужная. И он правдивый человек, но нельзя же не верить в пользу восьми тысяч.

   — Да, он просил меня передать о получении места Дарье Александровне, — недовольно сказал Сергей Иванович, полагая, что князь говорит некстати.

   — Так-то и единомыслие газет. Мне это растолковали: как только война, то им вдвое дохода. Как же им не считать, что судьбы народа и славян... и всё это?

   — Я не люблю газет многих, но это несправедливо, — сказал Сергей Иванович.

   — Я только бы одно условие поставил, — продолжал князь. — Alphonse Karr прекрасно это писал перед войной с Пруссией. «Вы считаете, что война необходима? Прекрасно. Кто проповедует войну — в особый, передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех!»

   — Хороши будут редакторы, — громко засмеявшись, сказал Катавасов, представив себе знакомых ему редакторов в этом избранном легионе.

   — Да что ж, они убегут, — сказала Долли, — только помешают.

   — А коли побегут, так сзади картечью или казаков с плетьми поставить, — сказал князь.

   — Да это шутка, и нехорошая шутка, извините меня, князь, — сказал Сергей Иванович.

   — Я не вижу, чтобы это была шутка, это... — начал было Левин, но Сергей Иванович перебил его.

   — Каждый член общества призван делать своё, свойственное ему дело, — сказал он. — И люди мысли исполняют своё дело, выражая общественное мнение. И единодушное и полное выражение общественного мнения есть заслуга прессы и, вместе с тем, радостное явление. Двадцать лет тому назад мы бы молчали, а теперь слышен голос русского народа, который готов встать, как один человек, и готов жертвовать собой для угнетённых братьев; это нелёгкий шаг и задаток силы.

   — Но ведь не жертвовать только, а убивать турок, — робко сказал Левин. — Народ жертвует и всегда готов жертвовать для своей души, а не для убийства, — прибавил он, невольно связывая разговор с теми мыслями, которые так его занимали.

   — Как для души? Это, понимаете, для естественника затруднительное выражение. Что же это такое душа? — улыбаясь, сказал Катавасов.

   — Ах, вы знаете!

   — Вот, ей-богу, ни малейшего понятия не имею! — с громким смехом сказал Катавасов.

   — «Я не мир, а меч принёс», говорит Христос, — с своей стороны возразил Сергей Иванович, просто, как будто самую понятную вещь, приводя то самое место из Евангелия, которое всегда более всего смущало Левина.

   — Это так точно, — опять повторил старик, стоявший около них, отвечая на случайно брошенный на него взгляд.

   — Нет, батюшка, разбиты, разбиты, совсем разбиты! — весело прокричал Катавасов.

Левин покраснел от досады, не на то, что он был разбит, а на то, что он не удержался и стал спорить.

«Нет, мне нельзя спорить с ними, — подумал он, — на них непроницаемая броня, а я голый».

Он видел, что брата и Катавасова убедить нельзя, и ещё менее видел возможности самому согласиться с ними. То, что они проповедовали, была та самая гордость ума, которая чуть не погубила его. Он не мог согласиться с тем, что десятки людей, в числе которых и брат его, имели право, на основании того, что им рассказали сотни приходивших в столицы краснобаев-добровольцев, говорить, что они с газетами выражают волю и мысль народа, и такую мысль, которая выражается в мщении и убийстве. Он не мог согласиться с этим, потому что и не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и не находил этих мыслей в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним из людей, составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе с народом не знал, не мог знать того, в чём состоит общее благо, но твёрдо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и проповедовать для каких бы то ни было общих целей...»

Стоит также заметить, что постоянно употребляемые понятия «Турция» и «Болгария» (равно как и «Сербия» и проч.), которыми оперировала российская и западноевропейская журналистика, совершенно по сути своей фиктивны. В девятнадцатом веке ещё не существует реальной географической «Турции», а к концу семидесятых годов девятнадцатого века не существует ещё и «Болгарии». Естественно, что различные этнические образования внутри Османской империи сосуществуют и не отделены друг от друга границами. Таким образом, для того, чтобы выкроить, что называется, из территории одного большого, полиэтнического и поликонфессионального государства какое-то количество небольших, следует провоцировать миграционные процессы, интенсивно вытесняя группы населения с насиженных мест; что и происходило во время так называемой «Русско-турецкой войны 1877-1878 годов», как мы уже успели убедиться!..

Что же происходило вне сферы российской политической мысли? То есть что происходило внутри Османской империи и в Англии, важной для нас, в Англии королевы Виктории?..