Англия потрясена. Англия больше не мечтает о республике. Англия возненавидела всех политиков, мечтающих о республике! Дизраэли произносит речь в огромном зале Хрустального дворца. Дизраэли говорит об успехах Англии, достигнутых именно в правление Виктории.

Королева победила. Альбион полюбил свою монархию.

Королева награждает верного Джона золотым орденом «За преданную службу». Она надолго пережила своего отчаянного телохранителя. После его похорон она приказала воздвигнуть памятник, который её сын Эдуард с удовольствием приказал снести, едва сделался королём Эдуардом VI.

Ходила стойкая молва о дневниках Джона Брауна. О эти роковые дневники важных для истории субъектов! Почему эти дневники всегда пропадают, теряются бесследно, исчезают безвозвратно? Почему?!..

Говорят, что письма (ну, в сущности, те же самые дневниковые записи, только в форме писем); так вот, говорят, что письма известного возлюбленного Марии Стюарт Джеймса Босуэла были в конце концов совсем случайно найдены на одном заброшенном чердаке одного заброшенного шотландского замка, в ящике для крокетных шаров. То есть в этом ящике вместо шаров лежали эти самые письма!

Но дневники Джона Брауна никогда не будут найдены, потому что, возможно, он даже их и не вёл!..

Сомкнутыми рядами её писатели выступают в борьбу за честь и достоинство всевозможных униженных и оскорблённых. Некрасивые девушки могут быть очень привлекательными и милыми, благодаря своему уму, многажды повторяет Шарлотта Бронте. Бедняки могут быть очень привлекательными и милыми благодаря своей добродетельности, утверждает на сотнях страниц Чарльз Диккенс.

Два молодых русских гения, в будущем весьма признанных, несомненно заболевают своеобразной формой англомании. Оба страстно желают писать, как Диккенс и Шарлотта Бронте (в крайнем случае, как Анна Бронте!). Лев Николаевич совершенно публично объявляет главную героиню великого романа «Война и мир» ужасно «некрасивой, худой». Но мало этого, ещё и с «большим ртом»! Фёдор Михайлович, сын небогатого врача-помещика, убитого собственными крепостными за насилие над крестьянской девицей, полюбил городских бедняков запоздалой и очень нервной любовью. Снедаемый этой любовью, он переписывает в тетрадку роман Диккенса «Лавка древностей», немножечко переправляет и даёт новое, очень удачное название — «Униженные и оскорблённые»!..

Пройдя суровую школу английского реалистического романа, Толстой и Достоевский действительно становятся великими писателями; и вот уже и Европа учится у них, усваивая... Впрочем, сейчас мы говорим всё же об Англии, поэтому о европейском учении у Достоевского и Толстого поговорим как-нибудь в другой раз!.. Между тем, если усвоение стиля английских реалистов — Диккенса, Томаса Гарди[95], Шарлотты Бронте, Элизабет Гаскел — не представляет особенных трудностей для их последователей в Индии и России, то всё же стоит вспомнить, что викторианская эпоха предоставила нам и образчики такой литературы, какую и по сей день не так-то просто истолковать! Это, конечно же в первую голову, «Грозовой перевал» Эмилии Бронте, самой одарённой и загадочной из сестринского триумвирата. А в 1886 году увидит свет философская повесть Роберта Луиса Стивенсона[96] «Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда», в которой мучительная тема двойничества и оборотничества воплотится на этом чрезвычайно выпуклом, живом фоне Города...

Огромный город, истинный мегаполис, завораживает поздних викторианцев. Здесь, в лабиринте улиц, площадей, социальных контрастов, так сладко изобрести нечто необычайно фантастическое, и чтобы тупоумная толпа никогда не поняла тебя, а напротив, нагло и жестоко забросала бы камнями, вывороченными из мостовой... Герберт Уэллс[97] настоящим Невидимкой врывается в свою обожаемую и ненавидимую столицу, насылая на неё марсианский ужас:

«Лондон глядел на меня как привидение. Окна в пустых домах походили на глазные впадины черепа. Мне чудились тысячи бесшумно подкрадывающихся врагов. Меня охватил ужас, я испугался своей дерзости. Улица впереди стала чёрной, как будто её вымазали дёгтем, и я различил какую-то судорожно искривлённую тень поперёк дороги. Я не мог заставить себя идти дальше. Свернув на Сент-Джонс-Вуд-роуд, я побежал к Килберну, спасаясь от этого невыносимого молчания. Я спрятался от ночи и тишины в извозчичьей будке на Харроуроуд. Я просидел там почти всю ночь...»

Но Уэллс всё же остаётся викторианцем. Он не вполне уверен в необходимости даже существования жизни на земле. Он даже сомневается в незыблемости викторианских ценностей — крепкой семьи, строгой нравственности… И всё-таки... Он не может не признать эти ценности вечными, хотя бы потому, что за ними стоит возможность деятельной любви и помощи тысячам и тысячам обычных людей, жаждущих удовлетворения своих самых обычных, простых потребностей. Настоящее и будущее — за викторианской, строгой, деятельной, доброй моралью. Эта мораль, а не кремлёвское мечтательство, победит во Второй мировой войне, в этой ставшей явью «Войне миров»...

Голос викторианца:

«Так странно стоять на Примроз-хилле — я был там за день перед тем, как написал эту последнюю главу, — видеть на горизонте сквозь серо-голубую пелену дыма и тумана смутные очертания огромного города, расплывающиеся в мглистом небе, видеть публику, разгуливающую по склону среди цветочных клумб; толпу зевак вокруг неподвижной машины марсиан, так и оставшейся здесь; слышать возню играющих детей и вспоминать то время, когда я видел всё это разрушенным, пустынным в лучах рассвета великого последнего дня...

Но самое странное — это держать снова в своей руке руку жены и вспоминать о том, как мы считали друг друга погибшими...»

Детектив!.. Пожалуй, самый английский, самый викторианский жанр европейской литературы. Конан Дойл, Конан Дойл, Конан Дойл. Плодоносящее позднее викторианство. И Агата Кристи — ностальгическое воспоминание о викторианстве. Вероятно, полноценный расцвет классического детектива возможен лишь в стране, где упорядоченная, основанная на соблюдении законов жизнь состоит в законном браке с большой степенью демократизма... Всё хорошо, всё ладно, всё правильно. Однако серьёзная и строгая нравственность вдруг порождает серьёзную же безнравственность!