— Доброе утро, господин Сесил, — если только вы в силах различить в этой крысиной норе, утро сейчас или полночь! Иногда мне кажется, мои предки были кошками, если они могли читать и писать в таком сумраке.
— У вашего величества устают глаза? — Сесил знал, что Елизавета близорука и страдает головными болями. Впрочем, нельзя было отрицать, что комната освещена недостаточно.
— Я устала от этого места. Здесь чертовски холодно и сыро. Не могу дождаться, когда мне будет можно переехать на Уайтхолл; в Тауэре можно держать лишь преступников. Присядьте на эту табуретку, Сесил. Я просматривала государственные расходы, и мне требуется ваше мнение на сей счёт. Если Тауэр мрачен, то моя казна являет собой ещё более мрачное зрелище. Оказывается, я унаследовала обанкротившийся престол — взгляните-ка на эти цифры. — Он углубился в чтение, а она продолжила: — Торговля совсем захирела; война, которую моя сестра вела с Францией, поглотила все свободные средства до последнего пенни и к тому же оторвала людей от их занятий. Наша монета настолько обесценилась, что за границей над ней смеются. Таково мнение сэра Томаса Грешема, и я его разделяю целиком и полностью.
— И как же он предлагает поступить, госпожа? — Грешем был гениальным финансистом; Елизавета выбрала себе министра финансов не менее удачно, чем конюшего. Странно, что у неё было столько общего с обоими этими людьми, которые не имели ничего общего между собой.
— Изъять из обращения обесцененную монету и восстановить прежний курс. Сократить расходы и расширить торговлю. До тех пор, пока это возымеет действие, он берётся съездить во Фландрию[7] и взять для нас деньги в долг. Чтобы получить кредит, он расскажет там какую-то историю, которую сочинил, и не сомневается, что она поможет ему добиться своего.
— Я составлю об этом билль и представлю его парламенту. Вы знаете, госпожа, я мало что смыслю в финансах и готов во всём согласиться с Грешемом.
— Если вы несведущи в финансах, Сесил, — сказала Елизавета, переворачивая страницу, — значит, учитесь. Деньги — это кровь государства. Без них нельзя пи подкупать, ни вести войну, ни держаться с другими на равных. Сразу же после коронации все расходы на содержание двора должны быть урезаны.
— Могу ли я предложить, госпожа, начать ещё до коронации и сократить ассигнования на погребение покойной королевы? — Сесил едва сдерживался, слушая, как она проповедует экономию и велит ему учиться бухгалтерии, как какому-то счетоводу, и в то же время предлагает расходовать деньги без счета на похороны Марии Тюдор. — Сорок тысяч фунтов — чрезмерная сумма, даже для монарха, — добавил он.
Елизавета подняла на него глаза и положила перо:
— Вы хотите, чтобы я похоронила родную сестру как нищенку? Не знаю, чрезмерна эта сумма или нет, но я готова потратить её на это погребение. Избавьте меня от ваших придирок, мне надоело смотреть, как вы и остальные трясётесь над каждым пенни.
— Но если вы готовы ограничить собственные расходы, зачем тратить столько денег на эти... эти похороны? Ради Бога, госпожа, по крайней мере, позвольте мне вас понять — почему королева Мария должна покоиться в более роскошной могиле, чем любой другой государь, правивший в Англии?
— Потому, — медленно отчеканила Елизавета, — потому, друг мой, что она воздержалась от того, чтобы отправить в могилу меня. Я не желаю больше препираться относительно цены на её гроб. Она была дочерью моего отца и при жизни — королевой нашего государства; таковой она пребудет и после смерти.
Мария пощадила её; такова была причина, по которой, как сказала Елизавета Сесилу, она устроила ей похороны, обошедшиеся почти во столько же, во сколько её собственная коронация. Но было и ещё кое-что, о чём она умолчала. Елизавета хорошо помнила своё детство в Хэтфилде и сестру, которая была к ней добра и приходила успокаивать, когда её мучили кошмары. Расшитая жемчугом шапочка и детское платьице из синей парчи — она до сих пор хранила эти свидетельства щедрости Марии, которая опустошила свой тощий кошелёк, чтобы купить маленькой Елизавете дорогой подарок. Нет, Сесил вряд ли это поймёт; она и сама понимала это с трудом. Елизавета знала лишь одно — теперь её очередь сделать Марии подарок и похоронить её со всей пышностью и блеском римской католической церкви, которые она так любила, а Сесил и остальные могут отправляться ко всем чертям.
Секретарю Елизаветы было непонятно, что происходит в её душе, она казалась совершенно спокойной и хмурилась, глядя на какие-то бумаги перед собой, по-видимому, совершенно забыв о споре относительно похорон Марии. И всё же он понимал, что она вновь сумела навязать ему свою волю.
— Какой вы молчаливый, Сесил, — внезапно проговорила Елизавета. — Послушайте, у меня тоже могут быть человеческие чувства; не осуждайте меня за это.
— Боже упаси! — Он кашлянул и переменил тему. Женские чары оказали на него куда больше влияния, чем он предполагал, и это его смутило.
— Со мной виделся герцог де Фериа, госпожа. Он снова просит вашей аудиенции. Желает получить заверения в вашей неизменной дружбе с его государем, королём Филиппом.
— Не беспокойтесь, он их получит. Более того, Филипп получит их от меня лично. Прошлой ночью я набросала черновик письма своему дорогому зятю — вот, прочтите.
Это было длинное письмо, написанное её каллиграфическим почерком. Сесилу приходилось читать другие, не менее длинные письма Елизаветы, смысл которых она умела скрыть настолько, что понять, что она имеет в виду на самом деле, становилось абсолютно невозможно. Однако это письмо поражало своей ясностью.
Она начала с того, что рассказала Филиппу о своём возвышении, попутно напоминая, что обязана ему за заступничество перед покойной королевой. Как писала Елизавета, Филипп не единожды защищал её от напраслин, которые возводили на неё враги. Последний абзац Сесил прочёл вслух:
— «Единственная причина, заставившая меня написать Вашему Величеству, — желание показать Вам, что я не забываю, как безгранично добры Вы ко мне были... Я сумею доказать свою благодарность Вашему Величеству, сделав всё, что она мне подсказывает, для Вашей пользы и в Ваших интересах...»
Сесил положил письмо и взглянул на королеву. Она улыбнулась ему через стол — та же кривая усмешка, от которой Дадли всегда делалось не по себе.
— Слова, — сказала Елизавета, — слова, и не более; они ничего не стоят, а значат ещё меньше. Я не желаю, чтобы он понял, что его влияние в Англии умерло вместе с моей сестрой. Когда это до него наконец дойдёт, я уже буду настолько сильна, что смогу ему сказать: если ты был так глуп, что поверил этому письму, можешь его съесть — все десять страниц!
— Если вы ему обязаны всем, о чём здесь упоминаете, неудивительно, что он ожидает продолжения союза с нами.
— Я ничем ему не обязана. Если бы Мария сумела родить ребёнка, мне пришёл бы конец. Он знал: ей долго не прожить, а я унаследую престол. А теперь, друг мой, ему приходится поддерживать меня, желает он того или нет!
— Хотя ему известно, что вы протестантка, госпожа? Я был свидетелем того, каково его религиозное рвение — небеса Англии почернели от дыма, когда он сжигал ни в чём не повинных мужчин и женщин. Для чего ему поддерживать вас, если он знает: вы противостоите всему, что ему дорого?
Елизавета встала и начала ходить по комнате взад и вперёд; её длинный пеньюар волочился по полу, а пальцы одной руки сжимались и разжимались — этот жест всегда говорил о том, что она встревожена или взволнованна.
— Религиозное рвение для этого человека — не более чем политика. Его бога зовут Филипп, и он молится этому богу в храме, который воздвиг себе сам! Не стоит делать далеко идущие выводы из того, что он сжёг несколько чудаков и пуритан — это ошибка не его, а моей сестры!
— Госпожа, неужели вы считаете епископа Латимера и архиепископа Кранмера не более чем чудаками? — Одержимость горестной судьбой погибших при Марии мучеников-протестантов, чью участь он мог разделить, была слабым местом Сесила. Сейчас это задело Елизавету за живое; она обернулась и на мгновение дала волю своему темпераменту:
