Но этой ночью мысль о плахе парализовала её воображение. С ней случился приступ истерики, едва ли не удушья, всю ночь она пролежала разбитая, не смыкая глаз и дрожа. Её воспоминания о судьбе матери и первой любви, лорд-адмирала, со временем потускнели; образ матери был загнан глубоко в подсознание, но возник из небытия, подобно призраку при первых словах заклинания. От неё хотят, чтобы она отрубила Норфолку голову. Она могла бы приговорить его к повешению, пытке или сожжению; самые жестокие казни оставляли её безразличной, не вызывая ни патологического интереса, как у некоторых знакомых ей женщин, ни сострадания. Враги для неё были прежде всего врагами, и, когда речь заходила об их устранении, её сердце превращалось в камень. Ужас у неё вызывал лишь предполагаемый способ казни герцога, а между тем последняя привилегия дворянина заключалась именно в том, чтобы умереть от топора, а не от петли.
Внезапно она скомкала приговор и отбросила в сторону.
— Я передумала, — сказала она. — Найдите другой способ убить его, а иначе он должен быть помилован. Я не могу это подписать.
— Ваше величество... — Сесил поражённо вытаращил на неё глаза. Помиловать Норфолка?! Он едва мог поверить своим ушам. Никто не требовал казни герцога столь яростно, как Елизавета, а теперь она отказывалась утвердить его приговор.
— Вы не можете его помиловать, — возразил он. — Его измена доказана!
— Так повесьте его! — воскликнула она, сбрасывая со стола перья, чернила и бумаги. — Отравите его, сделайте всё, что угодно, чёрт побери! Но не беспокойте меня с этим, не стойте над душой, как вурдалак... Я не спала всю ночь. Я устала, — с отчаянием в голосе проговорила она, хватаясь за голову. — Я больна, Сесил, вы что, не видите? Оставьте меня в покое.
И она, опершись на руку леди Дакр, удалилась в спальню, беспрестанно повторяя: «Я больна, у меня болит голова, я больна».
Сесил рассказал советникам королевы, что она отказалась подписать приговор, и те, кто её не видел, предположили, что отказ был продиктован милосердием. Сесил не рассказал им о предложении найти другое средство избавиться от Норфолка. Он знал: каковы бы ни были причины, побудившие её так поступить, это была не жалость, однако Сесилу не хватило чутья, чтобы понять: на сей раз Елизавету беспокоит не будущее, а прошлое.
Ещё два месяца он безуспешно представлял приговор Норфолку ей на подпись, но того, что не удалось Сесилу, сумел добиться Лестер. Когда Елизавета бывала больна или раздражена, он был единственным, кто мог её успокоить, единственным, кому она позволяла увидеть себя усталой и ненакрашенной. Он обнял её, и, положив голову ему на плечо, Елизавета рассказала о прошлом и о том, в каком ужасе ей приходится жить с того дня, как она отказалась подписать приговор.
Лестеру она могла рассказать о лорд-адмирале; слушая её, успокаивая и гладя её руки, Лестер увидел ту Елизавету, которую не удавалось увидеть никому, кроме тех, кто прислуживал ей в детстве: эмоционального человека, нервы которого натянуты, как тонкие струны, человека, которого преследуют призраки прошлого, и эти призраки воздействуют на его рациональное поведение.
— Я ненавижу его и желаю ему смерти, — сказала она. — Я уже говорила Сесилу и готова повторить ещё раз: найдите другой способ — всё, что угодно. Но почему этот способ казни так на меня действует, Роберт? Почему мысль о плахе так парализует мою волю и от неё я чувствую себя так плохо, что не могу ни есть, ни спать?
— Потому что эта мысль пробуждает в тебе воспоминания, — мягко предположил он. — Но это всего лишь воспоминания. Адмирала убила не ты, но ты должна убить Норфолка. Ты должна взять это перо, сказать себе, что сейчас подпишешь — и всё будет позади прежде, чем ты это заметишь.
Она села, и он вытер её лицо своим платком. Без негнущегося платья и драгоценностей, с волосами, распущенными по плечам, Елизавета казалась на удивление молодой, гораздо моложе своих тридцати семи лет. На её бледном лице не было морщин, благодаря тонким чертам лица и гордому носу она сохранила моложавый вид лучше большинства тех, кого принято считать красавицами. Как покойно и трогательно было видеть её сидящей на огромной кровати и обнимать, не чувствуя страсти, будто они оба — старики, которые прожили вместе много лет. Летиция была права, сказав, что он любит Елизавету. Он поздно стал нежным и верным; стать таким его заставила она. Он поднёс её руку к губам и поцеловал.
— Сейчас я пошлю за этой бумагой, а ты её подпишешь прямо при мне. А потом ты встанешь с постели и оденешься: погода просто чудесная, а твои кони застоялись и мечтают о прогулке.
Во второй половине того же дня Сесил получил смертный приговор за подписью королевы и узнал, что она поехала кататься верхом с графом Лестером. Второго июня герцог Норфолкский был обезглавлен на эшафоте, воздвигнутом специально для этого на Тауэрском холме. Несмотря на мучительные месяцы, проведённые между жизнью и смертью, он умер мужественно и с достоинством; он написал королеве письмо, в котором прямодушно заявлял, что, видимо, ей было нелегко казнить его, приносил извинения за свою измену и утверждал, что не намеревался причинить вреда ей лично. Весть о смерти герцога застала Марию Стюарт в Татбери; в наказание за участие в заговоре её вернули в этот замок и поместили в покоях, где крыша текла, стены были покрыты сырыми потёками, а яркие лучи летнего солнца еле пробивались через узкие окошки, забранные решётками. Ещё во время своего прошлого пребывания здесь она заболела ревматизмом и теперь так страдала от холода, что целые дни проводила в постели; когда лорд Шрусбери известил её о казни Норфолка, она упала в обморок и с ней случилась истерика; она рыдала и отказывалась от еды и утешении. Лорд Шрусбери смутился, когда она заявила, что кузина Елизавета спасла её от эшафота лишь потому, что вознамерилась уморить условиями заточения. Шрусбери не мог представить на это убедительных возражений, поскольку сам думал так же. Он не был жесток, а обаяние и привлекательность узницы, которую он охранял, вызывали у него некоторое сочувствие.
— Если бы вы только перестали строить козни против нашей королевы, госпожа, — со смущённым видом проговорил он, — если бы вы только смирились с жизнью в Англии и обещали ей не пытаться бежать, королева обошлась бы с вами милостиво. Умоляю вас, ради вас самих, напишите ей и дайте слово.
— Смириться?! — Мария села в постели. От слёз её лицо опухло, от недостатка свежего воздуха и неподвижности кожа, некогда славившаяся своей белизной, приобрела землистый оттенок, а спутанные волосы в беспорядке рассыпались по плечам. — Смириться с жизнью в заточении?! Я искала у неё убежища, а оказалась в английской темнице вместо шотландской! «Если я дам слово, она обойдётся со мной милостиво» — как легко вам говорить, милорд, о том, чтобы смириться с такой жизнью, ведь ваша уже наполовину прожита. А мне лишь двадцать семь, я королева Шотландии и ваша законная государыня — на моём месте должна находиться она! Если я дам Елизавете слово, что отрекусь от своей свободы и прав, буду жить как монахиня, среди дам и вышивок, предам мою кровь и отрекусь от законного наследства, она отправит меня в приятное местечко, чтобы я там тихо угасала!
Так вот, этому не бывать; я буду интриговать и бороться за свободу, пока дышу или пока она меня не убьёт. Это я могла бы простить — Иисус свидетель, я бы, пожалуй, даже была бы этому рада, лишь бы не влачить это жалкое существование... Но я никогда не прощу ей обмана и не позволю ей успокоить свою совесть, заявив, что согласна с тем, как со мной поступили, лишь бы меня перевели в сухую комнату и позволили посидеть в саду моего тюремщика! Так ей и напишите, милорд. Передайте ей, что она понапрасну убила Норфолка и вешала своих подданных, потому что я всё равно не дам ей покоя!
Она упала лицом в подушки и зарыдала, а Шрусбери ушёл. Мария Стюарт нравилась ему, и он сочувствовал её положению, но больше всего ему хотелось избавиться от возложенной на него ответственности. Если Мария убежит, Елизавета обвинит в этом его; если она умрёт под его надзором, все будут подозревать, что умертвил её он. А вчера вечером жена спросила у него напрямик, как он поступит, если советники королевы прикажут ему избавить их от затруднений, отравив порученную его заботам узницу. Он подумал о запертой в сырых покоях злополучной женщине, которой предстоит провести в заточении всю жизнь; он считал, что смерть была бы для неё наилучшим избавлением, но не желал оказывать ей эту услугу сам. Поэтому Шрусбери внял совету своей жены и в тот же вечер написал в государственный совет письмо, в котором умолял найти для Марии Стюарт другого стражника...
