Мария выросла в роскоши, и жизнь в такой варварской стране, как Шотландия, должна была показаться избалованной и самонадеянной девице, которую приучили считать своё положение непоколебимо прочным, очень незавидной. Во Франции её всячески ограждали от реальности, её малейшее желание было законом для дядьёв и дурачка-мужа, и после этого она сумела три года пробыть номинальной правительницей над кучкой строптивых грубиянов и неряшливым, крикливым духовенством, не привыкшим уважать государей. Пока что она не сделала ни единого ошибочного шага, но чутьё настойчиво подсказывало Елизавете, что благодарить за это нужно её советников. Гизы мастерски владеют искусством дипломатии; они, разумеется, растолковали своей племяннице, как избегать опасностей, подстерегающих людей её пола и веры, а в Шотландии люди вроде Летингтона или незаконнорождённого сводного брата Муррея направляли её на трудный путь компромисса, когда неосведомлённость и страстная натура склоняли её помериться силами со своими дворянами и еретической церковью.
В отличие от Елизаветы, чьё детство было чередой потрясений и унижений, Мария не училась искусству политики на основе длительного опыта и собственных тяжёлых ошибок. Ей объяснили, как избегать ошибок, и в этом её слабость: единственный способ научиться этому — совершать их самому и извлекать уроки из их пагубных последствий. По натуре Мария Стюарт не была коварной; Елизавета угадала в полученных от неё письмах достаточно наивности, чтобы понять — интригует Мария из рук вон плохо и к тому же оставляет много свидетелей. Она честолюбива, горда и свято верит в средневековый догмат о божественности монархов; неизвестно, как сумела она сохранить эту веру, зная о череде убийств своих предков — королей Шотландии. Она, вероятно, считает, что её пол защищает от опасности, по Елизавете было хорошо известно, что это заблуждение; глядя в темнеющее окно, она вспомнила свою мать, которая, возможно, видела тот же самый ландшафт из окна стоявшего здесь раньше охотничьего домика, и презрительно улыбнулась.
Мария не была и злой в том смысле, который придавала этому слову Елизавета. Не была она и жестокой, в отличие от некоторых английских знатных дам, которые наказывали своих слуг бичеванием и клеймением за самые мелкие кражи. Когда у неё на глазах отрубили голову Шателяру, Мария упала в обморок. Однако это она приказала его казнить, и эпизод с поэтом внушил Елизавете уважение к ней более, чем что-либо — если, конечно, она убила его из политических соображений, а не оберегая какие-то глупые нравственные устои. У Марии нет любовников, женихов она рассматривает лишь с политической точки зрения, однако Рандольф сообщал, что она пользуется у мужчин большим успехом; даже неотёсанные лорды с приграничных земель выставляют себя на посмешище, неуклюже пытаясь быть с нею галантными.
Что же это за женщина — Мария Стюарт? Присущи ли ей рассудительность и проницательность, без которых ни одной женщине не стоит и надеяться управлять мужчинами? Удастся ли ей распознать в предложении Дадли в мужья что-либо, кроме очевидного промаха, и распознать скрытые мотивы этого шага? Увидит ли она, что за человек тот, кого ей предлагают в качестве альтернативы, прежде чем свяжет себя с ним из гордости и ошибочного представления, будто этим она сумеет насолить своей докучливой кузине?
Будет ли Мария в действительности столь своевольна и безрассудна, как полагала Елизавета, пустив в ход Генри Дарнли? Дарнли... пальцы Елизаветы взяли один из гармоничных аккордов Херриота, мелодичный и ясный, как журчание воды в ручье. В жилах Дарнли течёт королевская кровь, а его честолюбивую мать Елизавета ненавидит. Однако сам он — глупый, скверный от природы юноша, отличающийся пристрастием к пьянству и распутству, а к его положительным чертам можно отнести только изящество манер и красивую наружность. Такого человека она отшвырнула бы от себя пинком ещё во времена своего романа с лорд-адмиралом. В пятнадцать лет она бы поняла, что он собой представляет, с первого взгляда, но такой способностью она обладала всегда. При том, что она любила лорд-адмирала, в душе она всегда понимала, что это авантюрист, который в угоду своим амбициям готов растлить ребёнка. Также она понимает, каков на самом деле Роберт, хотя и полюбила его и любит до сих пор. Роберт отказался отправиться в Шотландию, потому что это предложение застало его врасплох; он привык быть ей верным, а застарелую привычку не меняют за несколько секунд. Однако если бы он поехал в Шотландию и получил молодую и красивую жену, высказанное Елизаветой в разговоре с ним предположение могло бы сбыться; Роберт любит её и предан ей, но и любовь, и преданность вряд ли помешали бы ему возглавить поход шотландцев против неё в качестве супруга шотландской королевы. Можно видеть людей такими, каковы они есть, и всё же любить их. Единственная надежда Елизаветы — что Мария не сможет раскусить Генри Дарнли в том случае, если тот прибудет в Шотландию, а в нужный момент Елизавета намеревалась его туда послать. Если она правильно распознала в нём труса и дурака, то такой человек в Шотландии долго не протянет; ни он, пи та, кто согласится стать его женой.
Все ошибки, которых избежала Мария, за неё сделает Дарнли — если только удастся хитростью вынудить её выйти за него замуж.
Звуки музыки доносились из комнаты Елизаветы в коридор, где её слушала собравшаяся домашняя челядь. Величественная мелодия галлиарды, шотландского придворного танца, подошла к финалу, и когда стихли последние аккорды, кто-то почтительно сказал, что её королевское величество играла как ангел.
Мэйтленд Летингтон и глазом не моргнул; в душе Елизавета была восхищена его самообладанием. Он выслушал её поразительное предложение, и на его лице не промелькнуло даже отдалённого намёка на удивление. Это лицо нельзя было назвать красивым в строгом смысле этого слова, однако оно было приятным, с умными глазами и аккуратной бородкой, окаймлявшей улыбчивый poт. Шотландский посол был умён и поэтому нравился Елизавете; его манеры отличались изысканностью, и за это он также ей нравился. Кроме того, он ей нравился потому, что она читала копии перехваченных писем, написанных им Марии Стюарт, и знала из них, что он испытывает по отношению к ней невольное восхищение. Королева и Летингтон сидели на террасе Гринвичского дворца под навесом из деревянных шпалер, обвитых цветущим зелёным плющом. Внизу текла Темза, быстрые воды которой отражали огни факелов, горевших на барках, пришвартованных к пирсу. Королева пригласила шотландского посла на вечерний приём, завершившийся банкетом и маскарадом. Она вышла из большого зала в сопровождении Сесила, и сейчас, когда с одной стороны от неё сидел её секретарь, а с другой — Летинггон, она предложила Роберта Дадли в качестве мужа для шотландской королевы.
Они сидели совсем рядом, их лица были освещены факелами, горевшими в гнёздах на стенах дворца; в неверных отсветах этих факелов сверкали драгоценные камни, почти сплошь покрывавшие платье королевы, и Летинггон задал себе вопрос, как она только может ходить в таком тяжёлом наряде, у которого к тому же такие огромные фижмы.
На торжественных приёмах Елизавета всё больше напоминала грандиозную статую королевы, осыпанную драгоценностями, которые буквально слепили глаза. У неё великолепное чутьё актрисы; она настолько умна, что способна пожертвовать женским обаянием для того, чтобы произвести впечатление помпезности и величавости. Она обдуманно превратила себя из живого человека во внушающее трепет воплощение власти, недоступное и лишённое возраста. Про себя Летинггон не мог не пожалеть о том, что у его королевы такой пылкий нрав и такая непринуждённая манера держаться. Это многих привлекает, но и делает её уязвимой. Он не в силах себе представить, чтобы, например, Джон Нокс спорил с Елизаветой Тюдор и довёл её до слёз.
— Ваше величество, вы меня удивляете, — сказал он. — Я знаю о вашем расположении к моей государыне, но я и представить себе не мог, что оно подвигнет вас на такое самопожертвование. Сможете ли вы перенести расставание с тем, кто так вам дорог?
