Когда над Марией нависла опасность скандала, она действовала с невероятным мужеством и демонстративной беспощадностью, которая говорила о многом. Из Франции с её свитой прибыл юный поэт Шателяр. Поселиться в Шотландии, этой угрюмой и недружелюбной стране, его заставила безумная любовь к королеве; а галльская тяга к романтическим приключениям завела настолько далеко, что, надеясь стать её любовником, он дерзко спрятался у неё в спальне под кроватью. Во Франции в этом не увидели бы ничего особенного; правда, там подобное делалось более изящно, но королевы и знатные дамы делили ложе с кем хотели, заботясь лишь о том, чтобы это не получило слишком широкую огласку. Однако в Шотландии дела обстояли по-другому. Злоумышленника арестовали, предали суду по указу королевы и приговорили к публичной казни путём отсечения головы. Приговор был приведён в исполнение в Эдинбурге на глазах у многотысячной толпы, а королева смотрела на казнь с закрытого балкона. В отличие от Елизаветы, которая, по слухам, уже отвела Роберту Дадли спальню рядом со своей собственной, шотландская королева ради спасения своей чести пожертвовала жизнью человека, к которому сама была неравнодушна; правда, в тот момент, когда его голова слетела с плеч, она упала в обморок. Её популярность поднялась до невиданных высот; перед фактом казни Шателяра даже ядовитый язык Нокса был бессилен, а зрители были в восторге от кровавого зрелища, жертвой которого стал чужестранец, да к тому же ещё и француз. Пешки на шахматной доске двигались медленно, но пока Елизавета не видела в обороне противника уязвимых мест, а в октябре 1562 года можно было почти не сомневаться, что смерть вот-вот сбросит Красную королеву с доски и завершит игру.
Во второй раз за своё царствование Елизавета начала войну. Её первое вторжение в Шотландию было сопряжено с такими потерями — как людскими, так и денежными, — что они надолго отбили у неё охоту решать конфликты вооружённым путём. Её советникам-мужчинам вроде Сассекса, Хандсона и даже Сесила было легко выступать в пользу применения силы: мужчины всегда любят воевать, а латать неизбежно возникающие после войны дыры в бюджете им куда менее интересно. Конфликт, к участию в котором Елизавету в конце концов им удалось склонить, бушевал за Ла-Маншем — во Франции, где католическая и гугенотская партии, возглавляемые соответственно герцогом де Гизом и принцем Конде, вели непримиримую и кровопролитную борьбу, в которой не щадили ни женщин, ни стариков, ни детей. Ничто не указывало на бессилие французского монарха столь явно, как его неспособность прекратить раздор между двумя наиболее знатными дворянскими родами, который перерос в истребительную религиозную войну, охватившую всю Францию. Некоторое время Елизавета бездействовала; хотя горячие головы в её окружении бушевали, требуя немедленных действий, она, как всегда, выжидала, полная решимости не ввязываться в происходящее, пока не станет ясно, какая сторона одерживает верх. Её убеждали, что монарху-протестанту не подобает безучастно наблюдать за избиением своих единоверцев; если Гизы победят и протестантизм во Франции будет искоренён, честолюбие может заставить их пойти дальше. Победа католиков во Франции может привести к религиозному вторжению в Англию, целью которого будет посадить на трон Елизаветы католичку Марию Стюарт. А если это произойдёт, какой государь-протестант пожелает помочь Елизавете, которая отказала в помощи Конде и гугенотам? Больше других настаивал на интервенции во Францию Сесил; при всех своих религиозных предрассудках он обосновал свою позицию серьёзной политической аргументацией, и хотя Елизавета не сочувствовала его убеждениям, в принципе она согласилась с его доводами. Когда перемирие во Франции было нарушено и там снова началась смута, Елизавета вступила в переговоры с Конде и направила во Францию войска. Положение гугенотов было почти безвыходным, и она воспользовалась этим в полной мере: они были вынуждены уступить Англии Гавр в обмен на денежную субсидию и размещение в этом порту английского гарнизона, причём Гавр был лишь залогом возвращения Кале, утраченного в неудачной войне с Францией в царствование Марии Тюдор. Елизавета вступила в войну против своей воли, но полная решимости извлечь из неё максимальную выгоду для своей страны. Когда ей передали смету расходов на эту экспедицию, она не сумела скрыть своего неудовольствия Сесилом, из-за которого её казну теперь опустошают купцы и корабельные плотники. В том, что Англия оказалась втянута в войну, а особенно в сопряжённых с этим расходах она винила Сесила, а тот винил Дадли в том, что королева стала к нему холодна.
Дадли сопровождал Елизавету повсюду, а его влияние на неё было сильно, как никогда. Их отношения постоянно давали пищу для сплетен, хотя даже то, насколько далеко они зашли, было под вопросом. Ходили упорные и тревожные слухи, что Елизавета тайно вступила со своим фаворитом в брак, но даже Сесил не смел спросить у неё, насколько они справедливы. У неё появилась привычка не появляться на заседаниях государственного совета, заранее извещая Сесила о своих решениях, а если их ставили под вопрос, она либо накладывала на выработанный её советниками альтернативный вариант письменное вето, либо ненадолго появлялась на заседании (чего было достаточно), чтобы незамедлительно заставить их повиноваться. Точно так же, как ей удалось приручить своих лордов, она укротила Роберта Дадли, из которого вылепила такого человека, какой был ей нужен: любезного, тактичного, отличающегося безукоризненным поведением и полностью подчинённого ей во всём. Взамен он, по-видимому, стал её доверенным лицом, и, что было ещё более удивительно, по сравнению с началом их странного романа её чувства к нему усилились. Сесил часто с изумлением наблюдал за Дадли, пытаясь совместить свои представления о неразборчивости в средствах и самонадеянности этого человека с его нынешним обликом безупречного царедворца: Из-за милостей, которые оказывала ему Елизавета, он нажил немало врагов; Сесила и других, которым была известна её прижимистость, удивляло то, как она швыряет ему без счета деньги. Он же теперь стремился только к одному — угождать королеве, забавлять её и льстить ей, а также, предположительно, быть ей любовником, когда они оставались наедине. Картина их отношений была явно искажённой, и получить о них правильное представление никто не мог, сколько бы он за ними ни наблюдал. Фискалы Сесила доносили ему всё о тех же скандальных слухах, однако этот роман (если, впрочем, его можно было так называть) стал менее пылким, и простое чувственное влечение в нём постепенно уступало место значительно более сильной и опасной связи. Теперь казалось, королева чувствует, что она способна не только любить этого человека, но и доверять ему, и Сесил не мог скрыть своей ненависти к нему. Часто, как за год до этого, Сассекс приходил к королеве на аудиенцию и обнаруживал, что с ней сидит Роберт, причём, к ярости Сесила, он присутствовал и во время их беседы; иногда Елизавета даже спрашивала его мнение. Были моменты, когда все её советники сходились на том, что он ещё может стать супругом королевы, а однажды Сассекс заявил, что при всём своём отвращении к этому человеку он достаточно любит королеву, чтобы вытерпеть Дадли, если нет другого средства дать Англии наследника. Это была донельзя раздражавшая всех ситуация, без которой, однако, уже невозможно было себе представить жизнь при дворе. И ни Сесил, ни кто-либо иной были не в силах её изменить.
К началу октября принц Конде согласился на условия договора, предложенные Елизаветой, и английское войско было готово отплыть в Гавр. Сесил удалился к себе домой, чтобы восстановить силы, подорванные длительным умственным напряжением, а королева, как всегда сопровождаемая Дадли, воспользовалась представившейся возможностью, чтобы всласть поохотиться. Они вернулись в Хэмптонкорт в четыре часа дня, когда уже начало темнеть. Охота затянулась, и добычу королевы, двух оленей и косулю, везли за ними на телеге. Возвращаясь домой, Елизавета придержала лошадь, поехала шагом вместо обычного галопа и пожаловалась, что от тяжести арбалета у неё ноют руки. Она была бледна и выглядела очень усталой.
