Марина Ивановна думала, что не переживёт ту зиму.

Что-то надломилось в ней. Её тихая жизнь не была приспособлена к таким эпическим потрясениям. Её жизнь была задумана Господом, как горький упрёк беспокойным говорунам и забиякам, терзающим друг друга, была задумана, как островок тишины среди бурь и оползней, как образец согласия создания на свою посредственность, и не было никогда в Марине Ивановна ни бунта, ни злобы на Создателя за свою скромную участь.

Они с Верой сделали всё, что смогли. Марина Ивановна распечатала кубышку, чтоб оплатить адвокатов и экспертизы. Они писали президенту, Вера права, шесть раз. Куда они только не писали? Боже мой! Куда они только не писали?

Никто никого не слышит. Ужас. Как ещё выглядит ужас во всей черноте и правдивости своей? Именно так. Знал ли Лев Николаевич, что кроме арзамасского и московского, есть ещё и такой ужас: никто никого не слышит. Нет, не знал.

3

Первомай добил физические силы Марины Ивановны. От запертости и тоски болела голова и постоянно хотелось плакать. Соседи шумели, как пчёлы в разворошённых ульях, сбоку, сверху, снизу бубнили телевизоры, где-то во дворе орало радио "Шансон". О, как же ненавидела Марина Ивановна этот ор! Вера звала её на шашлыки, но Марина Ивановна отказалась. Один раз она зашла в интернет и слова не нашла ни о своём объявлении, ни о всей истории с его подачей двадцать девятого марта, результатом которой у неё на счету, однако, висел миллион, к которому прикасаться, правда, она не собиралась, но он висел, он реально существовал, и он не принадлежал ей. Что с ним делать? Перевести в детский фонд? В какой? Отнести в церковь? В какую? Вопросы эти требовалось разрешать, думать, искать, читать, а ни читать, ни думать, ни, тем более, разрешать денежные вопросы ей не хотелось. Потом, решила она. Куда он денется, этот проклятый миллион?

Вечером второго мая она вышла в десять вечера прогуляться. Головные боли замучили её. Было темно, ледяная пыль мелкого дождика колола лицо, пахло гнилью, небом, - самое великолепное время для прогулок. Подумав, куда пойти, она пошла в тихую сторону улицы, решив дойти до моста, посмотреть на воду, покурить и вернуться.

У воды было холодно, стайками ходила молодёжь, на другом берегу что-то урчало, навевая спокойствие, ибо ничего так не подтверждает стойкость мира, как двигающиеся агрегаты.

Марина Ивановна села на скамейку и закурила.

Этот парень с худыми ногами подсел к ней через минуту. Куртка с капюшоном закрывала лицо, руки в карманах, типичный гопник. Слава Богу, ещё не поздно, везде люди, подумала Марина Ивановна. Не фиг ходить так поздно, дура. Она кинула начатую сигарету и хотела встать...

- Вы меня искали,- сказал бас из-под капюшона. Бас и худые ноги - это напомнило ей сестру Веру, такое же несоответствие грубого голоса и тщедушной худобы. Марина Ивановна села на место.

- Не искала.

- Искали. В марте.

Всё, что она сделала, это раскрыла рот и обмякла. Не может быть. Она почувствовала себя некрасивой в своей расслабленности, подтянулась и постаралась сделать голос твёрдым.

- И что?- услышала она полуписк какой-то забитой птички вместо твёрдой речи репетиторши со стажем.

- Ничего. Это я.

Марина Ивановна страшным усилием воли заставила себя не произнести:

- А кто - вы?

И не произнесла.

Вместо этого, она достала новую сигарету, закурила и глубоко затянулась. Голова чуть закружилась. Она глядела прямо перед собой на сверкающую воду реки, и молчала. Казалось, будто кто-то невидимый поставил её, как паровозик, на невидимые же рельсы, толкнул и отошёл в сторону. Избежать инерционного движения она уже не могла.

Человек тоже молчал.

- Вы раздумали что ли?- наконец, спросил он.

О, Господи, знала ли ответ на этот страшный вопрос сама Марина Ивановна?

И она произнесла то, чего и сама от себя не ожидала:

- Вам деньги нужны?

Человек хмыкнул. Он презирает меня, подумала Марина Ивановна.

- Заберу. Всё по договору. Я читал объявление. Всё проверил. Я берусь убрать эту мразь.

- А вы что ли знаете его?

Шквал спасительных догадок захлестнул её. Он с ним знаком. Жертва. Ещё одна жертва. И хочет мстить. Так пусть же мстит.

- Да на хуй он мне нужен! Таких мразей в этом городе - через одного. Хозяева жизни. Суки.

И они снова замолчали.

- Что я должна делать?

Паровозик набирал обороты, рельсы неслись вдаль.

- Договориться надо сначала. Бабок сколько?

- Миллион. Чуть больше...

- Нормально.

Вспоминая дальнейший разговор с чужаком, Марине Ивановне казалось, что никак не могли два взрослых живых человека так просто сидеть на скамейке и обсуждать убийство другого взрослого живого человека. Тут какая-то путаница. Так не бывает. Вопросы и ответы становились всё лаконичнее и деловитей, сигарета гасла и сигарета прикуривалась, худая длинная нога незнакомца мерно покачивалась, вода чернела, агрегат урчал, иногда подвывая.

Так модистка с клиенткой обсуждают новый наряд. Ткань? Выточки? Длина? Рукав? Но разве так обсуждают убийство человека?

Через полчаса человек резко встал.

- Ладно. Добазаримся. Пойду я. Каждый день в семь вечера включай мобилу, звонить могу, поговорили - выключи,- почему-то он стал говорить "ты". Презирает.

- А быдло-то шоу ждёт. Читала?

- Нет. Звонили. Знаю.

- Ну что, устроим им шоу? А?- парень хрипло заржал.

Марина Ивановна с тоской посмотрела на чёрную дыру улицы, в которую ей предстояло зайти. Парень поймал её страх.

- Иди, не бойся. Кто тебя тронет? Я ж не тронул...

Он сразу же исчез в темноте, лишь шагнул с набережной.

4

Впервые за четыре с половиной месяца в эту ночь Марина Ивановна испытала муку сомнения.

Правильность приговора не то чтобы пошатнулась в ней, но растеклось большим пятном по душе, закрасив в малиново-чёрный цвет края мыслей, казавшихся ей прежде ясными, как день. На что действительно она решилась? Как называется то, что она задумывает сделать? Если суд отпустил убийцу и надругался над душами живых, можно ли убить убийцу без суда? Имеет ли право она, Марина Ивановна Юдина, сама вынести приговор? Если это не справедливость, то что справедливость? То, что участвовала в вынесении приговора она и только она - в том сомнения не было. Вера? Что - Вера? Вера невинна, как овца, мирная, больная, щиплющая траву на тех пастбищах, куда её поставил пастух. Она может орать матом, может рыдать на плече сестры, съедаемая жалостью к её безумию, но сказать сестре "нет" она не может.

Разговор со страшным человеком, готовым за деньги убить паразита, испугал её. Она рыдала и звала на помощь, но что-то громадное и враждебное откликнулось на её вопль. Такое чувство испытала бы моль, приди ей на выручку паук с огромными пушистыми лапами и выпяченными вперёд челюстями.