- Вы киллера ищите?- и где-то опять зашуршало.
Вот в чём дело. Телефон на том конце поставили на громкую связь, и несколько рук двигают его в свою сторону, мешая друг другу. Облапанный несчастный аппарат издавал такие вот постыдные звуки, ненавидя сам себя.
- Ищу,- не стала сдаваться Марина Ивановна.
- А мы вам вчера пятьдесят рублей кинули на кошелёк...
- Спасибо.
- Ой, ну вы крутая...
- Это не так.
- Это какая-то новая передача снимается, да? Реалити-шоу? Вот повезло вам...
- Нет.
- Ой, а можно с вами встретиться?
- Нет.
- А по телеку когда покажут?
- Не покажут.
- Ой, ну вы крутая...Мы облазили всё, говорят, аж в сентябре премьера будет, чё так долго?
- Так надо.
- Ой, ну вы...
Марина Ивановна отключилась и сразу же выключила телефон.
Понятно. Реалити-шоу. Реальнее не бывает.
В течение трёх дней она раз пять включала мобильник, но происходило одно и то же: звонили и хихикали, или молчали, или шуршали чем-то противным в ухо, или орали матом, или лепетали, что она крутая, или что дура, или что по ней психушка плачет. Девяносто процентов респондентов желали знать, когда эту круть покажут по телеку. Десять процентов хотели тоже попасть в телек.
Марина Ивановна вошла в интернет, удалила отовсюду свои аккаунты, поданное объявление, и больше телефон не включала.
Деньги между тем продолжали потихонечку капать. Через две недели на счету уже было чуть больше миллиона рублей. Странные люди, думала Марина Ивановна. Попроси у них рубль на операцию смертельно больному ребёнку - не дадут, а если дадут, то вычеркнут ваше имя из своей жизни навеки, как бы в наказание вам за то, что они дали себя так по-детски облапошить. Благотворительность - чума, моровая язва. Сначала сто миллионов доводятся до состояния, когда работящий и совестливый человек делается не способным ни прокормить семью, ни выучить детей, ни, тем более, вылечить, приди беда, ни себя, ни своих близких, а потом, сотворив этот ужас, бьют в шаманский бубен благотворительности, собирают телепередачи, проводят акции, дают концерты, создают фонды - и начинают свистопляску раздачи нуждающимся украденных у них же самих денег. Кому-то везёт, но кому-то и не везёт.
Бедные, бедные овцы, вздыхала тихо Марина Ивановна.
Тут Марина Ивановна остановилась. "Сотворив этот ужас" - сама она это думала или это думал Лев Толстой, а она только прочитала и впитала за десятилетия его мысли, его боль? Она и сама не знала. Ей казалось, что это её собственные мысли, но привычка к тихости и доверие к великому старику избавляли Марину Ивановну от въедливых разборок за право собственности. С ней всегда так было. Когда-то в молодости она писала стихи, и бросила от того, что все свои стихи ей чудились украденными у кого-то, слышались уже кем-то и когда-то написанными. Она ломала голову - у кого, кем? И так и не могла вспомнить. Когда появился интернет, Марина Ивановна не просто из любопытства, но и дабы залечить зудящую болячку своей виноватости перед неведомым кем-то, обворованном ею, прогнала стихи через программку антиплагиата - и что же? И получила в ответ сто процентов уникальности текстов. Это были её собственные стихи. Реабилитировав себя перед неведомым кем-то, Марина Ивановна стихи своей молодости, однако, выбросила, а новых никогда не писала всё по той же старой причине: ей ясно слышалось, что музыка, идущая к ней, не принадлежит исключительно ей. Эта музыка была уже кем-то оплакана, кем-то залапана, кто-то мастерил из неё своё вдохновение, перебирал, разрастался до неба, читал любимым, дышал на неё, рыдал, хватаясь за её подол, когда она уходила. Нечистый источник как общественная баня - можно удовлетворить потребность писания стихов или помывки грязного тела, но тайную радость обладания удовлетворить им нельзя.
Марина Ивановна Юдина жила всегда одна в маминой двухкомнатной квартире. У неё никогда не было мужа и никогда не было детей. Абортов она тоже не делала. После иняза она ни дня не работала в школе, тошнота собственных школьных лет навсегда отвратила её от педагогической карьеры. Языки, английский и французский, она знала в совершенстве, испанский хуже, и потому обеспечить себе репетиторством стабильный заработок труда ей не составило. Учеников она перебирала, могла отказаться преподавать, а могла и учить талантливого ребёнка почти за бесплатно. Ей хорошо было на воле. Были ли у неё романы? Наверное, были. Но ни один мужчина не родил в её мозгу желания видеть его рядом круглый год: и летом, и зимой, и весной, и осенью. И рожать "для себя", отметив тридцатилетие, она тоже не собиралась. Что тут сделать? Мы все такие разные. Не всем нужен мужчина в квартире, не всем нужны дети, не все пишут стихи, не все видят цветные сны, не каждому дано полететь в космос, или просто прыгнуть с тарзанки. Некоторые люди просто живут в согласии с собой, тихо, неприметно и счастливо, и чёрт его знает, как им это удаётся.
В доме Марины Ивановны из русских книг был только Толстой. Двадцати двух томное собрание сочинений в тёмно-коричневом переплёте было проштудировано ею вдоль и поперёк от первого тома до двадцать второго, вместе с комментариями и алфавитными указателями. Вразброс и запоем, охладевая и разгораясь вновь, злясь и умиляясь - лет с девятнадцати Марина Ивановна ничего русского, не касающегося педагогики, больше не читала. За что бы она ни принялась - всё казалось вторично и расплывчато. Тургенев завитушист, Достоевский страстен, но сух, Чехов зол, Платонов полный мертвец, всё не то, все не то. И все они злые, злые! Толстой и только Толстой воплощал в себе всю ясность окружающего мира и трагическую запутанность в этом мире самого человека. Только Толстой говорил с ней понятным языком, только он разжигал её совесть, умиротворял, подбадривал. Он говорил ей: Тихая жизнь в настоящем ничем не ниже бурной жизни с головокружительными замыслами, с блеском, с фейерверками. Простая жизнь маленького человека, существующего честным трудом и уклоняющегося от зла - не уродство, а норма. Живи так, говорил ей Толстой, я не смог, ты сможешь.
Так бы и шла её неказистая жизнь, если бы в январе две тысячи пятнадцатого года её брата Серёжу не убил на детской площадке пьяный Вадим Савельев.
Сразу же начался ужас. Залитый Серёжиной кровью сугроб с краю площадки вывезли сразу, вычистив снег до мёрзлой коричневой земли. Всю площадку зачистили так, как будто на ней собирался погулять после работы Путин. Телу Серёжи с пятнами крови на снегу назначили лежать метрах в десяти от площадки, прямо на дороге, ведущей со двора. Свидетель Юдиных, пенсионер-горняк, здоровенный мужчина воркутинской закалки, за два месяца два раза лежал в больнице с сердцем, а потом оказалось, что у него зрение минус семь, что подтвердилось свеже выданными неопровержимыми справками, и показания его в счёт уже не шли. На суде он не поднимал взора на Марину Ивановну, съедавшую его пламенем своих глаз, лепетал, что зрение плохое, сердце больное, может, он и не так всё видел, как оно было на самом деле. Вместо подслеповатого пенсионера со стороны обвиняемого пришёл хорошо видящий и не страдающий сердечными болями свидетель. Он то видел всё правильно: как Серёжа оставил одну на площадке четырёхлетнюю девочку, и зачем-то бегом побежал наперерез двигающейся на выезд чёрной иномарки, и буквально бросился ей под колёса. Были сумерки, водитель был не пьян, это лекарства такие, что также подтвердилось самыми авторитетными заключениями и справками.
