О, она узнала бы это возвышенное неуловимое состояние из тысячи. Ей зачастую казалось, что ни описать, ни выразить его попросту невозможно - потому что само оно гораздо совершеннее того, что получается в итоге. Так, будто цветок прекраснее плода, а облако прекраснее дождевых капель. Она считала, что вдохновение является совершенным состоянием - шедевром даже без воплощения.

Каждый раз она испытывала робость. Ведь само произведение получится гораздо грубее. Оно не отразит тончайших чувствований, так стоит ли начинать?! И каждый раз она строго отвечала себе: да, стоит. Может, не всегда получается, как следует. Но гораздо хуже - это упустить своё вдохновение из трусости и пройти мимо. Вот это уже настоящее предательство.

Она вынула ежедневник - расставила сети на слова и строчки, она взяла ручку - вооружилась гарпуном на особо яркие метафоры.

Она могла бы с полным правом переживать из-за своей одержимости, но нарождающийся стих был тоже о нём.

Юрий Владимирович присутствовал в каждой строчке и слове, он был осязаем так же, как слоги и звуки чужого ему языка, он врывался в её сознание излишне откровенными, символичными оборотами. Они были наивными и топорными до нахальства и трёпа, хоть ей и не нравилась подобная поэтическая манера - но ведь приходили-то сами. Алеся обладала одной чертой, вроде внушающей уважение, но очень неудобной - она не могла подстраиваться и регулировать, она умела работать только с "тем, что спускают из космоса". А сейчас ей спускали - именно это.

И, позабыв о скучающих офицерах, она плескалась среди стихотворных обрывков, как среди волн. И от каждого толчка она всё больше теряла равновесие, и теперь даже буквы на бумагу не хотели ложиться, рука не слушалась и опускалась, и беспокойной дрожью отзывалась уже не только душа, но и тело.

Она снова пыталась читать сборник рассказов. Не удавалось.

Алеся могла думать только об Андропове. Она представляла его таким, как на известной фотографии со Щёлоковым, где министр внутренних дел выглядит по сравнению с председателем каким-то мелкотравчатым и беспородным. Крайне неудачный для него кадр. Зато Юрий Владимирович каков: большой, красивый... с благородными крупными чертами... точно граф... Она его как-нибудь так и назовёт, и пусть не изображает "классовую оскорблённость". Ха, вот уж нет, к чёрту! С его-то замашками и ценностями ближе до Пиночета, чем до Чавеса. И вообще.

Вообще, с особой тщательностью стоило представить и фасон, и ткань его элегантного пиджака - с тем, чтобы сорвать его и прильнуть всем телом, еле сдерживая судорожные движения. И она почувствует, как учащается его пульс, и как к лицу приливает кровь - нет, не увидит, а ощутит, какой горячей стала его щека...

...и весь он будет дышать жаром под рубашкой - может, у председателя действительно поднимается температура?..

Она его доводит. Мучит и доводит.

Ох, нет, ладно, это слишком, но как она с ним сцепится! Он ведь тоже горяч, ведь недаром в письмах к Нине назывался "хулиганом" по-есенински, ох, боже, да ведь он ещё и стихи пишет... Ну, она из него эту дурь выбьет! В смысле, выбьет так, чтоб он выдавал ещё больше "дури".

...Есть конспиративная квартира. Несколько. По всей Москве. Разнообразие так пикантно.

Поезд неожиданно встряхивает, и стучит ложечка в стакане, почти как Алесины зубы.

...Какое, к чертям, разнообразие, они валяются, извиваясь, на ковре. Не до рассуждений.

От грубости собственных мыслей у неё захватывало дух.

"Боже, что я несу".

Стамбровская поёжилась и испуганно вздохнула, оглядываясь по сторонам, как вор. Вон через проход девушка с ноутбуком, смотрит фильм, а полковник дремлет, а эти двое вообще ушли курить, а вон ещё один парень напротив и наискосок, ну, может, ничего и не заметил... Ведь Алеся просто сидела на месте. А ёрзанье можно списать на долгий путь, отсидела уже всё, сил больше нет.

Нет! Вот действительно их нет! Пропади всё пропадом!

С горящим лицом она рванулась с места и, балансируя в проходе, побежала в туалет.

Вернулась минут через десять: с догорающим на щеках заревом, расслабленная и пристыженная. В дверь к ней никто не ломился. Но всё равно было неловко. Ведь это очень низменно, в конце концов. А притом ещё и неудобно: у неё всё внутри перемкнуло от переживаний, и вышло так, что её отлучка всё равно была не по прямому назначению. Потом снова тащиться в конец вагона... Когда отпустит.

Стамбровская вздохнула, потянулась почти до судорог в мышцах, и уютно сползла на сиденье, расставив ноги (ну и пусть говорят, что девочки так не сидят и это некрасиво). Она взяла со стола и ежедневник с ручкой, и книжку. Теперь, кажется, мысли встали на места. Правда, всё равно - стыдно. До ужаса. Главным образом, за этот выплеск и разные мысли.

Ну и ладно. Алеся решила, что порефлексирует потом. А пока что щитом против замешательства выступили стихи. Она наконец смогла подтянуть к себе все строчки, как воздушного змея на верёвке. Сосредоточенно, на одном дыхании принялась за перенос их на бумагу, и стихотворение в характерной манере получалось длинное и тонкое, как она сама.

Целый час Алеся была поглощена записыванием и шлифовкой стихотворных строк. И когда они сошли-таки в Гомеле и начали свою профаническую деятельность, она уже была преисполнена чувства удовлетворения, ведь самое главное - сделано. И ещё, что характерно, стыд её куда-то улетучился.

Глава седьмая

Сближение

Она ещё никогда не писала столько стихов.

У Алеси в принципе были сложные отношения с поэзией. В их с Ариной паре считалось, что она - прозаик. Хотя вообще-то, изначально, и вовсе художник. В школьные годы у неё было пару всплесков, в том числе после изучения Серебряного века на уроках русской литературы, но все её стихи, сырые и восторженные, можно было пересчитать по пальцам. Потом было некое оживление на первом и втором курсе, когда она впервые узнала, что пишет Арина, и этим впечатлилась.

Алеся даже тихо гордилась и пушила пёрышки, как птенец, только-только научившийся летать: вот, видите, я тоже могу, и даже неплохо! Но Арина, окрылённая своими собственными открытиями и знакомствами, без всякой задней мысли показала опусы подруги "одному приятелю из Литинститута". И затем по простоте душевной призналась в содеянном, и передала поступившее мнение. А вот тут Алеся ощутила удар под дых. Рецензия была такова: "Обычные стихи. Не плохие и не хорошие. Обычные".

Они с Ариной крепко разругались и не общались полгода. Конечно, на то были и другие причины, но каково вдруг почувствовать себя импотентом?! А именно это Алеся и ощутила. В один миг стало как-то пусто и гулко. Так, будто табуретку выбили из-под ног. Выбили - и морально казнили, и моментально уничтожили, как и смысл - смысл того, что ты делал до этого и твоего дальнейшего существования. Оказывается, то, что тебя так окрыляло и казалось божественным дыханием, и выеденного яйца не стоит. Мир выключился.

А Владе пришлось ещё горше, и Алеся прекрасно понимала, почему она после уничижительной критики романа о Княжестве превратилась в разъярённую фурию, жаждущую крови.

Проходили годы. Алеся рисовала. Писала эссе и рассказы. Всё изменилось, когда она случайно забрела в модный полудиссидентский книжный у площади Победы.

Алеся долго прожила в отрыве от современной литературы вообще и от белорусской в частности. Она несколько лет блуждала в сельве латиноамериканской прозы и была абсолютно, по-детски счастлива. Постсоветское ей было неинтересно в принципе. А отечественная литература вообще "находилась в упадке" - такой ярлык она тогда навесила, к своему запоздалому стыду.