- Это когда тебя заводит что-то необычное, - объясняла она, - то, что другим обычно не нравится. Ну, это насчёт внешки и амурных дел. Хотя... ай, да со всем бывает. Кому-то нравится альбинизм или ссадины на коленях. Кому-то дредноуты. А кому-то Андропов.

Итак, Ю.В. угодил на одну полку с дредноутами и ссадинами. Ну уж в банальности её точно не обвинить.

Но вот нормальна ли такая взбудораженность? Пофантазировав, Алеся мысленно накорябала определение: "магическое вдохновение, раскрытое на основе раскрепощения подсознательного". Во как. Правда, совсем не такую увлечённость она считала благородной. Да и безалаберности хватало: обрадовалась, что Ю.В. не демон и сама пустилась во все тяжкие - ибо кто прелюбодействовал в мыслях... Можно не продолжать.

"Ему и больно, и смешно" - примерно так она себя и чувствовала. Казалось, её восхищение и пиетет перед властью переплавились в желание. Иначе нельзя было обосновать новые чувства, они показались бы слишком глупыми, легкомысленными и постыдными.

Шахматная партия интриг, разыгранная с божественной случайностью и нечеловеческой точностью, игра, приведшая в кресло генсека - она взрывалась бурным восторгом и желанием обнимать, обхватив под мышками, впиваться в толстые резко очерченные губы хищными поцелуями и сладострастно скользить языком.

Хрупкий и противоречивый баланс между репрессивной суровостью и умными оправданными поблажками - он отзывался желанием без конца гладить, как шёлк, как кошачью спинку, как пёрышки крупной птицы - с тем, чтобы потом схватить.

Внутренний аристократизм, насколько вообще это возможно при советском строе, глубинный и естественный - вызывал желание нежить и держать за руку - впрочем, недолго, чтобы вскоре перейти к более плотному контакту.

Кстати, о плотности... Ощущение власти и хотя бы относительного всемогущества, грозного очарования - оно было воплощено даже в самой крупной фигуре председателя и иносказательно возбуждало. В романе это прекрасно описано. Алесе ужасно хотелось прижаться к нему, потрогать его большой тёплый живот, игриво царапнуть бочок...

И, конечно, отдаться с торжеством и наслаждением.

Алеся стеснялась этих вспышек, но избавиться от них не могла, Юрий Владимирович неизменно витал в её мыслях и доводил до исступления и дрожи.

Юрочка - она как-то раз назвала его так в своих мыслях, спохватилась из-за допущенной фамильярности, но было уже поздно - с того момента так и повелось. Ну а что, так ведь удобнее, пожала плечами Алеся.

Она готова была по часу пялиться на его фото и транжирила деньги от халтур на снимки из архива РИА-Новости. И чем выше было качество снимков, тем сильнее она таяла от удовольствия, представляя, как целует его в шею или покусывает за ушко.

И опять - вездесущий Тополь со своей развесистой клюквой. Вот интересно, а что, если бы она стала героиней детективного романа? Итак, будь она неудачливой шпионкой... Да всё очень просто - она бы влюбилась по уши. Наверняка, это подпадало бы под трактовку Стокгольмского синдрома. Она бы с тоской смотрела на своего генерала, могущественного по определению и распоряжающегося её собственной судьбой. А раз она провалилась, то теперь - как синица в рукаве. Насколько ужасно? Неизвестно. Но она бы точно страдала - если б внезапно, по природной прихоти, полюбила грозного и скрытного генерала Андронова, похожего на Марлона Брандо...

Её судьба была бы уж точно трагичнее судьбы погибшей американки Вирджинии, потому что она любила бы искренне. Ошеломлённо, неестественно, диковинно.

Она огорчалась, потому что казалась себе обделённой, хотя досада длилась недолго - до новой волны. Но Алеся томилась от нерастраченной нежности - ей было жалко председателя, больно от его безвременной кончины. И горькая торопливость чувства парадоксально выливалась в мысли о пылких ласках.

Вот бы он принадлежал ей.

Она томилась мыслями о прошлом и воображаемом. Он подписывал свои письма первой жене "твой хулиган Юрка". Такая правильная английская прелесть в меланхоличном лице на фото, тёмный абрис губ, лёгкие волны причёски - могла бы Алеся сравниться с красавицей Ниной?

Чистая страсть смешивалась с переживаниями о судьбах - и о первой оставленной семье, и о жене Татьяне, которую Алесе было жаль из-за болезни. После венгерских событий её психика надломилась, жизнь и для неё, и для Андропова дала трещину - хотя бы потому, что Татьяна Филипповна уже не могла оказывать мужу поддержку и согревать теплом, в котором он так нуждался.

Алеся считала так: нельзя, чтобы плохо было обоим. Она прекрасно помнила, как снимала квартиру с Ариной на последнем курсе. К концу учебного года воздух загустел от постоянного напряжения. Неловкое молчание, косые взгляды, боязнь не туда поставить чашку, слишком громко загреметь ключами. Стамбровская опасалась, что в один прекрасный день ей скажут проваливать. Это было не просто неприятно, это не поддавалось пониманию. Ведь официально они считались лучшими подругами.

Просто в тот момент они обе находились не в лучшем душевном состоянии: Арина плавно погружалась в депрессию, Алеся столь же медленно выходила. Да и характер у них обеих не был прост, как яйцо, и лёгок, как пёрышко. Утешение получить неоткуда, только мрак и раздражение. Находиться на одном пространстве им было явно противопоказано.

А если два человека серьёзно болеют и у одного из них не всё в порядке с нервами? Картина получалась безрадостная, и Алесе становилось грустно, в том числе от понимания своей наивности: ну не может же она всерьёз полагать, что Андропов чудодейственным образом излечился бы с помощью всяких там телячьих нежностей? Психологические штуки - это, конечно, безумно здорово, но против природы и её объективных законов не попрёшь.

И - да, от её воинственных наскоков ему бы, скорее, "поплохело".

Со временем всё это стало её утомлять. Ей начало казаться, что своими плотоядными и агрессивными мыслями она просто-напросто унижает Юрия Владимировича. Пускай даже мысли эти - неизречённые. Нарастало ощущение перегрева и запутанности.

Алеся поняла, что соскучилась, ей безумно хотелось снова повидаться с председателем, - ведь для чего-то же существует это притяжение! Но она запрещала себе даже думать об этом. Он будет говорить с ней и расспрашивать о жизни в Княжестве, а она будет терзаться нечистыми мыслями? Просто гадость. Она бы не посмела так оскорбить его.

Так что же делать, молиться и просить "не вводить во искушение"?

Так-то оно так, но очевидное решение нагоняло на Алесю лютую тоску. Делать это не хотелось категорически.

Она выбрала тактику пассивного выжидания. И не противилась своим приливам, а позволяла им происходить и проходить насквозь.

Вот потом-то и настал "штиль" - высокий.

Через несколько дней её отправили в командировку в Гомель с тремя сотрудниками министерства. Это была какая-то проверка (теперь она о многом, и не только о быте, говорила "какой-то"). Не обошлось тут без её второй работы, которая постепенно выходила на первый план. В общем, комиссия проверяла воинские части, а Алеся проверяла комиссию.

Ей не хотелось тащиться на юг. Хотя везде ведь своя рутина. Да и поездки она любила - новые впечатления, как-никак. А Гомель вызывал у неё уважительные, тёплые ассоциации с министром.

Для дороги существовало два варианта: утыкание в книгу или некая сносная беседа (с тем, чтобы, выполнив долг общения, вернуться к "варианту 1"). Ещё, конечно, сон, но сидячее спаньё - удовольствие сомнительное. По счастью, беседа с панами офицерами завяла быстро и непринуждённо. Можно было достать читалку и погрузиться в текст.

Но настроение оказалось на редкость беспокойное, летучее. Она то начинала читать, то откладывала книгу на край стола. То наблюдала за пассажирами плацкарта, то отвлекалась на сияние янтарного блика в стакане с чаем, то скользила взглядом по просторам зелёных сонных полей. И ни на чём не могла сосредоточиться. Но на пространстве перистой прозрачной голубизны невидимыми знаками начинали проступать слова. Они плавно, стремительно летели вслед за поездом, как чайки за кораблём, и становились в строй созвучно ритму колёс.